Куры не летают (сборник) - Василь Махно

Мы гоняли мяч во дворе возле большого электротрансформатора. Там стояли столы и беседки, где постоянно «забивали козла» пролетариат и пенсионеры. Летом мужчины сидели в белых майках, черных штанах и «вьетнамках» на босу ногу, а кое-кто – в зеленых офицерских рубахах, популярных среди трудящихся. Может, кому-то они напоминали незабываемые годы службы в Советской армии. Клубы сигаретного дыма и мата висели над этими столами, и когда кто-то забивал «рыбу», то гремел своей клешней так, что впечатанные в столы пластмассовые прямоугольники шарахались и подскакивали от шахтерского кулака.

Один пацан, который жил с матерью, работавшей уборщицей в столовой, занимался достаточно прибыльным делом: охотился в балках и на пустырях за сусликами. Их я впервые и увидел мертвыми, когда он сносил их в подвал, где ножом сдирал с них шкурки. Разделав свои жертвы, он выбрасывал тела в мусор. Шкурки сушил, выделывал по всем правилам и потом продавал на базаре или делал из них ремешки для часов или всякие украшения. Он никогда не играл с нами в футбол, но лишь одиноко сидел на скамейке и наблюдал. Хвастался, что занимается в училище, но в это было трудно поверить, ибо он все время просиживал возле подъезда или бродил по пустырям, которые кое-где были обсажены масличными и абрикосовыми деревьями, и выслеживал норы сусликов. Серые верткие зверьки перископами выглядывали из нор, даже не подозревая, что их ожидает через минуту-другую. Я никогда не слышал от него, как он их ловил. Этими своими секретами он не делился, так же как и секретами выделки шкурок и как и кому он их сбывал. От его рук и одежды всегда шел запах мертвых сусликов.

Еще одной знаменитостью двора был двадцатипятилетний мужчина с фигурой атлета, о котором говорили, что он водится с цыганами, живет с дочкой цыганского барона и что они обворовывают простой криворожский люд. Он и вправду не работал на шахте, зачем-то каждый день ездил в центр и вел себя, как настоящий урка.

Большинство наших соседей переехали в этот дом на Мелешкина из района под названием Зеленый. Взрослые и их дети вспоминали про тот Зеленый с каким-то необычным трепетом. Они почти все были знакомы друг с другом и образовали свой «зеленый клан»: мужики, сидя за столом для домино, женщины со своими разговорами о лифчиках и трусах, а их дети во время драк и дворовых разборок заступались один за другого, как будто были ближайшими родственниками. Зеленый в то время представлялся мне сплошным двухэтажным бараком, в который во время войны заселили семьи рабочих. Потом у них там родились дети, потом – внуки, и Зеленый стал их частной собственностью, территорией, которую они не хотели отдавать никому. Даже покинув, они забрали ее с собой на новое место.

Мама, оставив те две школы, параллельно с уроками музыки устроилась воспитателем в школе-интернате. Школа находилась почти рядом, в двух остановках езды. Она подолгу задерживалась на работе. Иногда ездила по области и выискивала беглых интернатовцев.

Понятно, что публика в таких заведениях отличалась широтой натуры и интересов и состояла из детей, родители которых были лишены родительских прав, или из тех, кого родители сдали туда сами, так как в силу различных обстоятельств не могли их содержать. Случаев таких было множество. Мама всегда приносила из интерната новые истории. В основном это были рассказы про нарушителей дисциплины или почти детективные истории о поисках беглецов, что происходило едва ли не каждый месяц.

Почти каждую неделю мы куда-то выбирались: то на лодочную станцию, то в центральный парк. Или ехали в школу к отчиму, или в гости на Северный горно-обогатительный комбинат – СевГОК. Наибольшим мучением для меня было одевание в гольфы и шорты. Эту летнюю одежду я возненавидел, ведь, выходя из подъезда, можно было встретить кого-то из ровесников, которые смотрели на меня с открытыми ртами, как на чудо природы. Ненавидел я и белую сорочку с жабо, которую меня заставляли надевать по праздникам или на пионерские линейки. Ненавидел танцы в местном Доме культуры, на которые нас всем классом записала классная руководительница. Там мы занимались на втором этаже в зале с паркетом и огромными зеркалами на стенах. На танцах меня, к счастью, не записали в основной состав по причине того, что я и еще несколько ребят должны были состоять во вспомогательной группе. Все, кто попал в такой кружок художественной самодеятельности, скрывали перед параллельными классами и в своих дворах, что мы занимаемся в танцевальном кружке. Крутым криворожским пацанам полагалось играть в футбол, участвовать в драках, стрелять по фонарям и окнам, обрезать трубки в телефонах-автоматах, извлекать из них магниты, шататься по карьерам и балкам, отнимать деньги, воровать в магазинах то, что «плохо лежит», состоять на учете в детской комнате милиции и готовить себя к зоне – все остальное было пустой тратой времени.

У нас дома мамин баян был предметом, который близко подбирался к моей независимости. Поскольку в школе нотную грамоту усвоить я не мог, то очень боялся, что когда-нибудь мама возьмет баян и заставит меня учиться на нем играть.

Футбол был единственным, чем я тогда жил. Я не читал книг по внеклассному чтению, неохотно посещал танцевальный кружок, отбросил какие бы то ни было мысли о музыке (поскольку никак не мог выучить ноты, их расположение и комбинации). Маму волновало мое пренебрежение к книгам, и она вовсе не поддерживала мои футбольные пристрастия. Отчим вообще все это презирал и часто повторял: «У отца было три сына – двое умных и один футболист».

Почему именно футбол? Ведь эта игра давала мне возможность ускользать из дому, и хотя я часто возвращался с побитыми коленками, или синяками, или того хуже – в рваных штанах или сорочках. И хотя я постоянно слышал нравоучения моих родителей относительно «правильных» советских учащихся (оба они были учителями, к чему я со временем привык), футбол был для меня свободой, возможностью (хоть и ненадолго) быть самим собой.

Поскольку каждая игра имеет свою драматургию, в футболе мне нравилось все – деление на команды, передачи мяча (на покупку которого мы сбрасывались всем двором). Мяч должен быть обязательно кожаным и надуваться при помощи ниппеля. Почему-то от мяча многое зависело – не только уровень игры, но и степень осознания себя футболистами. И если форму мы надевали исключительно на дворовые чемпионаты, то и мяч должен был быть кожаным. Настоящим.

На нашем пустыре, рядом с воинской частью, с ранней весны и до поздней осени мы без отдыха играли в футбол. На пустыре вначале планировалось строительство какого-то комбината или фабрики (даже позабивали уже сваи), но со временем строительство остановили, и строительную технику с вагончиком прораба куда-то перевели. Пустырь близко подступал к воинской части и оканчивался рядами абрикосовых деревьев и маслин. Посадка весной покрывалась многотравьем, а летом выгорала под жарким криворожским солнцем.

Солдаты часто прерывали нашу игру выкриками: «Малый, сгоняй в магазин!» Они перебрасывали деньги через бетонную стену и просили купить сигареты, еду, иногда пиво или водку. Когда кто-то из футболистов бежал в ближайший магазин, игра останавливалась.

Иногда через ограждение перепрыгивал солдат и направлялся за самогоном или «на блядки».

Наш футбол прекращался с первыми заморозками, и тогда мы переключались на хоккей возле трансформаторной будки.

Пустырь ждал весны.

Мы – тоже…

Вруби свою музыку громче,

если сможешь…

Тернополь

«What can I do», – пели «Smokie». «Водку найду», – подпевала им шпана 80-х годов, переведя фразу популярной песни на более понятный язык. Песня пьянила, а Элис, которая жила за дверью напротив и живет там по сей день, и Кэрол, и мексиканская девушка, и бухта в Сан-Франциско теперь ближе. Но мурашки воспоминаний, растревожившие твою память, и иголки эмоций, которые прикрепили ее, и этот дождь, на который ты можешь смотреть вечно и не насытиться им, – уже не скрывают от тебя главных слов. Пройдет каких-то тридцать лет, и эту английскую группу и ее хиты, которые звучали на всех дискотеках, будет помнить только твое поколение. Теперь коллекцию этих песен можешь запаковать в компьютерный файл My music, чтобы потом слушать их вместе с нью-йоркским дождем.

А кто будет помнить твое поколение?

И почему этот дождь – нью-йоркский?

И упаковывая сумки перед выездом в Нью-Йорк, не забыл ли ты что-то такое, за чем каждый раз возвращаешься и никак не можешь найти?

Сотни фотографий, которые проявляли в домашних лабораториях в темноте, при красном свете специальной лампы, с проявителями и закрепителями, вымывая лица и фигуры, как золото в рудниках. Затем, подвешенные на шнурке, как белье во дворе дома, эти фото сушили – и они становились временем. Ты позасовывал их в бумажные пачки, принесенные из ближайшего гастронома, и они пожелтели, как будто кто-то облил их медом.