Куры не летают (сборник) - Василь Махно

Когда музыканты объявляли перерыв, разгоряченные танцоры выходили на перекур. Девчата и женщины подпирали стену или сидели на скамейках.

Где-то ближе к концу забавы кто-то влетал на середину клуба и начинал звать подмогу. Ясно было, что возле клуба затевалась драка. Музыка останавливалась, и куча народу вываливала наружу. Разгоряченных распитым в коридоре самогоном драчунов обступал тесный круг. Посредине бычились двое молодых парней в белых сорочках, они еще какое-то время дрались, пока один из них тяжелым ударом не сваливал другого.

Победитель, покачиваясь, остервенело делал последний рывок к побежденному, которого уже успели поднять, его сорочка в крови и в траве.

Как-то холодным утром на пригорке собрались пятеро пацанов.

Моросил дождь.

Ивасенко (у его отца мой дед купил за двести рублей немецкий баян) выкопал ямку, другие примеряли только что выструганные палки, и все готовились играть в «кичку». Ивасенко – самый старший среди нас, сорвиголова нашей околицы, всегда в сопровождении нескольких пацанов, которые ему прислуживают. Для своего возраста он сильный и жестокий. Его шайка шныряет повсюду, и там, где продают керосин. Он уже курит и хвастается тем, что его отец не раз видел его с сигаретой. В этот момент мимо нас плетется Яворская, местная юродивая, она ходит по селу и разговаривает сама с собой, со всеми ссорится, особенно с детьми, которые постоянно дразнят ее. Издалека она похожа на цыганку, потому что на ней несколько курток и юбок (кто-то ей, видимо, подарил). С Яворской мы соседи. Ее развалюха-хата и запущенный сад граничат с дедовым подворьем. Ивасенко, заметив ее, отбрасывает в сторону палку, которой только что копал ямку, и показывает ей непристойный жест, который мы себе позволить не могли. Яворская, плюясь, сыплет проклятиями: «Ах, ты ж… черт бы тебя побрал!» – и замахивается на нас палкой. Пацанва разбегается в разные стороны. Но Ивасенко небрежно чиркает слюной и с какой-то яростью поднимает палку и замахивается в ответ, что старуху сперва ошеломляет. Она на миг отступает, но, придя в себя, остервенело орет и бросается в наступление. Кто-то из взрослых кричит на нас, и мы прячемся за клубом. Ивасенко, подобрав несколько окурков, предлагает нам. Кто-то берет, но сразу закашливается, чем отбивает охоту у других. Ивасенко учит нас, мальцов, как забить запах табака полынью. Перекурив, Ивасенко снова предлагает играть в кичку, ведь та сумасшедшая уже далеко. Мы выбираемся из зарослей и ищем наши палки. Ивасенко выкапывает ямку, выгребая рукой землю.

В кичку играли так: в ямку втыкали палку, игрок выбивал ее своей палкой, подбрасывая в воздух что есть сил. Выигрывал тот, кто забрасывал палку дальше всех.

В то утро игра началась как обычно. Пацаны примерялись к ямке, выбивали из нее палку и били по ней. Палка со свистом летела по воздуху. Не всем удавалось попадать по палке. Тогда Ивасенко сплевывал: «Что, курва, не вышло?» или поддразнивал: «А ну скажи – яма», а в ответ скалился: «Твой папа на маме». Что это – мы уже тогда знали. Из-за плетня выбегает Иванко, Ивасенков ровесник (старше нас на год-два), стоит поодаль. Ивасенко зовет его играть, но тот отмахивается, любит, чтобы его просили. Мы знаем, что ему запрещают с нами водиться. Его держат в узде и за проделки могут наказать: сидеть в курятнике или стоять в углу на кукурузе с вытянутыми руками (в каждой из них – по учебнику, которые он никогда не читает). Руки у пацана ослабевают, книжки падают, но батя дает ему ремнем по спине, и хлопцу снова приходится поднимать руки.

Его недавно определили во вспомогательную школу, но он оттуда сбежал. Мы знаем, что он будет с нами играть в кичку, пока его дед не заметит, что он выпутался из веревки, которой его с утра привязали.

Ивасенко принимает его в круг.

Иванко подходит к ямке, подбрасывает палку для игры сильным ударом и отправляет ее далеко вперед. Мы измеряем, на какую длину палок она отлетела, – выходит на 45! Затем Ивасенко ловко подбрасывает ту же палку и изо всех сил лупит по ней. Она отлетает на приличное расстояние, мы бросаемся измерять – выходит 38! Ивасенко горячится: «Курва! Не может быть!» Мы перемеряем – все правильно. Все начинается сначала: Иванко подбрасывает и бьет, Ивасенко подбрасывает и бьет, и так – много раз. Сколько ни перемеряли, выходило, что Иванко все-таки победил.

Он стоит и дурковато посмеивается.

Ивасенко подбегает, с ненавистью смотрит на него и наотмашь врезает так, что у того бежит струйка крови, а нижняя губа мгновенно вспухает. Мы трусливо отворачиваемся: нам жалко хлопца, но мы боимся заводилы.

Иванко разворачивается, бросает палку и вприпрыжку убегает прочь. Ивасенко смотрит на компанию и оправдывается: мол, дурак бил не так, как надо. Никто не осмеливается вставить слово, но все понимают, что это не так и что он просто не хочет потерять авторитет.

Первым уходит Мисько.

Остальные (и я в том числе), как сговорившись, расходятся кто куда.

Ивасенко громко, чтобы все слышали, бросает Миську: «Ничего! Еще вернется коза к возу!»

Несколько лет тому назад мне довелось побывать в Чорткове. Можно было поехать по другой дороге и в Чортков не заезжать, но я настоял на своем.

Слева при въезде в город мне встретилась автобусная станция – примечательное творение советской архитектуры. Кроме того, что прилегающую к ней площадь заасфальтировали, вроде ничего и не изменилось, просто слегка освежили здание станции.

Слоняются туда-сюда пассажиры, видимо, жители близлежащих сел. Пазики и заезженные микроавтобусы – признак нового времени. Есть буфет и киоски с разным-всяким товаром, но покупателей не видать.

Поодаль – Серет с мутной, зеленоватой водой и знакомые очертания моста через реку с транспарантом (когда-то – «Слава КПСС!», а теперь что-то вроде «Чортков – жемчужина Украины»). Еще дальше – новая церковь в австрийской части города. Кое-где остатки мостовой, повсюду новые магазины, киоски, снуют хорошие (и не очень) иномарки и, конечно, «жигули», «лады», «москвичи» и «запорожцы».

Вместо молодиц в платках и мужиков в пиджаках и картузах или шапках, которые в свое время заполняли улицы, теперь – джинсоманы в различных вариациях, подстриженные почти «под ноль» подростки и разноцветье женских причесок (реклама всяческих красок для волос).

Иногда мне кажется, что мой застывший в памяти Чортков я засунул в бумажный кораблик из школьной тетради в клеточку и пустил по воде. Я всматриваюсь в воду, там отражаются дома, улицы, мосты, синагоги, церкви, костелы, люди на улицах, слышны голоса, – но разобрать ничего нельзя.

Это какое-то странное разноголосье, в котором все перемешалось. Огромный улей звуков, музыка, вариации сменяют темы и не повторяются, мне уже все труднее воспроизвести их. Обрывки исторических эпох, обломки камней и могильных плит, голоса безысходности на идише, украинские реалии, польское молчание, австрийские ботинки моего деда, игра в кичку, потерянный рубль, пригорок, старуха Яворская и множество подзабытых деталей – это мой Чортков. А еще – развод родителей, дед и бабка, подмоченная буханка хлеба, посыпанная сахаром, – все, из чего складывалось мое детство.

С пригорка разбегаются врассыпную пацаны – молча, без слов, чтобы никогда уже больше не встретиться…

Футбол на пустыре

Кривой Рог – шахтерский город, он вытянулся на сто километров вдоль рудоносной жилы. Название как-то ненавязчиво вошло в обиход нашей семьи где-то в 1953 году (мой дед, поддавшись на агитацию про шахтерские заработки, поехал туда).

В промышленных районах Украины в послевоенное время катастрофически не хватало рабочих рук. Нужно было восстанавливать разрушенные войной шахты. Государству требовались уголь и руда. Поэтому на «освобожденные» западноукраинские земли зачастили вербовщики, подбивая взрослое население сменить унылое колхозное существование на обеспеченное высокой зарплатой и квартирами рабочее житье. С молодежью на «воссоединенных» землях вообще никто не церемонился – в соответствии с составленными списками их, пятнадцати-семнадцатилетних парней, фактически принудительно вывозили на шахты Донбасса и Криворожья.

Относительно деда никакого принуждения быть не могло. Он родился в 1916 году, трижды бежал с направлявшегося в Германию эшелона и с приключениями всегда возвращался домой. В 1944 году советская власть оказалась ловчее немецкой, и его забрали в Красную армию. Сперва под Самарканд, а впоследствии дед, провоевав год на Первом Украинском фронте, завершил свое солдатское бытье в Венгрии, на озере Балатон. Оттуда и демобилизовался, кажется, в 1947 году. Из армии прибыл не с пустыми руками, а с чемоданами всякого добра. Пока советская власть занималась колхозным строительством, в селе стоял гарнизон, а ночами украинские партизаны проводили свои агитационные и военные мероприятия.