Куры не летают (сборник) - Василь Махно

Эти вьетнамские сироты, дети войны, были на полном государственном обеспечении (от еды и одежды и до крыши над головой). Чем дольше шла война, тем больше увеличивалось число переправленных в Советский Союз вьетнамцев. Местное население относилось к ним по-разному (от сочувствия, над чем тщательно работала советская пропаганда, до грубых комментариев простого пролетариата, а чаще его полукриминального элемента). Чужаки всегда воспринимаются с недоверием. Такова уж человеческая психология. В этом – вербальное отстаивание своего жизненного пространства, которое хочет отнять у тебя залетный чужак. Но, похоже, расовой нетерпимости в ее различных проявлениях в Кривом Роге не было. Насаждение идеи интернациональной дружбы начиналось еще в школе на политинформациях о международном положении в странах Азии и Африки, а также в клубах интернациональной дружбы (там разрешалось переписываться со сверстниками из стран социалистического лагеря). Иногда кто-нибудь не очень сознательный, навеселе, отмечая с друзьями день получки, мог выкрикнуть словцо про черножопых и узкоглазых (ведь даром, что ли, он вкалывает на шахте, значит, может высказаться). Пролетариат, ё-моё, как известно, гегемон, а гегемону рот не закроет никто. В Кривом Роге и вправду был сплошной интернационал.

После войны со всего Союза на восстановление шахт и металлургии отправляли зэков, со временем они становились химиками-поселенцами, а после – и жителями города. Фактически представители всех наций и народностей создавали лицо города. Многочисленные добровольцы (как мой дед), спасаясь от послевоенных неурядиц, массово повалили в Кривой Рог (ибо на этой земле с голода не помрешь, плюс высокие заработки). Так многонациональный контингент из России, Кавказа и Средней Азии притягивался туда сам собой. Кроме того, это юг Украины, и здесь издавна жили греки, болгары, цыгане.

В 70-е годы помощь Советского Союза странам социалистической ориентации увеличилась, поэтому горные профессии в местном горном институте получали африканцы и азиаты. Некоторые проходили стажировку в качестве горных инженеров или на металлургических предприятиях в должностях специалистов по выплавке стали. (Таким образом, местный пролетарий имел полную возможность излагать свое мнение относительно представителей разных наций, которые ежедневно попадались ему на его нетрезвые глаза.)

Однажды зимой я забрел в парк на площади Артема. Передо мной открылся спортивный комплекс и стадион. Такой панорамы зимнего катка для любителей катания на коньках я никогда еще не видел. Сотни конькобежцев, хаотично двигаясь, чертя линии не только коньками, но и телами, являли для меня незнакомое действо, некий зимний театр в стиле арт-нуво. Людские голоса и скрежет коньков творили музыку зимы, подсвеченную прожекторами. Я стоял на возвышении, жадно поглощая действо. Там, в Базаре, на подмерзшей Джуринке, никто из моих ровесников не имел коньков. В лучшем случае «прошныривались» в сапогах или валенках, рискуя по неосторожности проломить тонкий лед и провалиться в полынью.

Из окна нашей квартиры, выходившего на боковую улицу, которая отделяла наш сталинский дом от частного сектора, по вечерам были видны шахты рудника им. Кирова. С приходом сумерек над ними зажигались красные огни. Огромные колеса с грубыми металлическими канатами вращались там беспрерывно. В нашем доме жили преимущественно шахтеры. Со временем я привык, что большинство мужчин и некоторые женщины, перебрасываясь приветствием «здрасте», оповещали друг друга и весь двор, кто в какую смену сегодня идет на шахту: в первую, во вторую или в ночную. Почти каждый из дворовых нашего дома знал про добычу руды, план шахтоуправления шахты им. Артема, им. Кирова и «Южной». У каждого из нас были респираторные маски, которые выдавались шахтерам, или шахтерские каски, или что-нибудь такое, что могло быть полезным для криворожской детворы, – бикфордов шнур, окатыши. Вспоминаю, как я выменял какую-то машинку на такой шнур у одного дворового пацана и, дождавшись случая, когда никого не было дома, поджег его. Он плохо разгорался, и я поднес конец поближе. В тот же момент меня ослепило до темноты в глазах. Я выбросил шипящий шнур, а он крутился на полу, оставляя шлейф едкого дыма. Я испугался до жути и какое-то время не мог прийти в себя, в глазах стояли большие сверкающие пятна. Я подумал, что ослеп. В чувство меня привела перепуганная мама, когда я валялся на полу.

С началом 70-х словарь моего поколения пополнился странным словом джинсы, в дополнение к ниппельному мячу, гетрам, кедам, футболке, наркоте, химикам, хулиганству, микрорайону, пацанам, шахтам, рудникам, Саксагани и Ингульцу.

Слово джинсы мы уже знали, но как они выглядят, было для всех загадкой. Нельзя сказать, что легкая промышленность страны развитого социализма никак не реагировала на слово «джинсы». Но то, что она предлагала, сильно отличалось от того, что можно было увидеть в репортажах советских телекорреспондентов из Америки или Западной Европы. В тех репортажах камера время от времени отлавливала настоящие джинсы на молодых крепких ногах американских хиппи, французских студентов или западногерманских пацифистов. Джинсы принесли с собой и несколько сопутствующих слов, еще более непонятных и таких же таинственно-важных: Levi’s, Wrangler, Lee. Поэтому, кроме разговоров о футболе, не менее сладкими были мечты о джинсах. Через какое-то время среди серых и темных криворожских улиц иногда флагами протеста стали мелькать настоящие сине-голубые джинсы на иностранцах, а впоследствии – и на крутых криворожцах.

У меня не было никакой перспективы относительно этого, хотя семья отчима в Польше и мелькала далеким огоньком спасения, но очень слабо. Когда же мне как-то купили жалкое подобие настоящих джинсов, я решил посоветоваться со старшими пацанами, которые уже носили подобные штаны с протертыми коленками. Кто-то сказал, что лучший способ добиться эффекта – взять битый кирпич, намочить штаны и тереть кирпичом, поливая время от времени потертые места холодной водой. Эффект гарантирован – вот, смотри, как у меня, я бы и больше протер, но мамка заметила.

Я набрал кирпича со щебнем в мешочек до прихода подходящего случая. Долго ждать не пришлось. Однажды, пожаловавшись на боли в животе, я остался дома (а родители с младшим братом, которого вырядили в шорты, ушли куда-то). Убедившись в собственной безопасности, я расстелил псевдоджинсы на полу, достал кирпич со щебнем, намочил нужные места и принялся их тереть. Я тер штаны до остервенения. После нескольких попыток я увидел, что вместе с краской исчезла не только сомнительная привлекательность товара, но на штанах появились лохматые дыры с торчащими по краям нитками. Мне захотелось плакать от безысходности, от предстоящих разговоров с родителями о штанах и в предчувствии бесконечных упреков в моей бестолковости.

– Так чем ты их тер? – спрашивал я своего наставника несколько дней спустя.

– Кирпичом. А что, не получилось?

– Нет.

– Зависит от материала. А что старики?

– Труба.

– Меня мамка неделю во двор гулять не пускала.

– Меня пускают.

– Ну тогда все путем.

Мне нравился осенний двор, когда жители нашего дома запасались на зиму разными солениями – солили арбузы, помидоры, капусту, яблоки. Приносили и привозили их, кто откуда мог. Запахи мятых помидоров и битых арбузов со стихийных базарчиков на улицах частного сектора Екатериновки наполняли все вокруг – здания, двор и соседние улицы.

Перед подвалами стояли бочки, заносили мешки с картофелем, складывались закатанные банки с помидорами, баклажанами, салатами.

Люди готовились к зиме.

Школа, в которую я начал ходить в третий класс, была с украинским языком обучения. Пристроилась она на тихой улице, которая начиналась от площади Артема.

На площади, как водится, стоял большой памятник Артему – местному революционеру и, кажется, герою гражданской войны. А за Артемом – надпись на Доме культуры Саксаганского района: «Искусство принадлежит народу» (памятник, как образец искусства, и стоял здесь для того, чтобы народ мог смотреть на него ежедневно).

Основной контингент школы состоял из детей шахтеров и разнорабочих, иногда горных инженеров или учителей. Самым жутким местом в той школе был уличный туалет, расположенный рядом со спортплощадкой, где проводились уроки физкультуры, игры в футбол и изредка – кросс.

За туалетом собирались старшеклассники, чтобы покурить или для выяснения отношений. Оттуда всегда ужасно несло хлоркой. Почему-то криворожская шпана любила шастать задними дворами к закоулкам, спрятанным от посторонних взглядов. Именно за туалетом они и встречались с теми, кто ни в какие школы не ходил. Это был стихийно организованный криминалитет – подростковые шайки, которые пополнялись хлопцами из неблагополучных семей (преимущественно сиротами, детьми матерей-одиночек, теми, у кого кто-то из родителей сидел, или беглецами из домов-интернатов). Они промышляли разными способами: воровали, отбирали деньги у тех, кто послабее и младше их, играли в карты. Иногда общались с «химиками», у которых набирались разнообразного криминального опыта. Как известно, еще до 50-х страна, в которой мы жили, была сплошным «лагерем», поэтому криминальная психология больших промышленных городов была вполне жизнеспособной. Чаще всех в тех местах появлялся некий жестокий и отчаянный пацан О., который вследствие небрежного обращения со взрывчаткой, украденной в карьере, имел повреждения пальцев рук и лица. Его биография начиналась в нашей школе, и им вскоре заинтересовалась детская комната милиции, в стенах которой он и встретил свое совершеннолетие. Однако О., по сравнению с тремя молодыми бандитами, которые держали в страхе наш микрорайон, был попросту пацаном и слабаком. Те трое поставили свое криминальное ремесло на взрослую ногу. Они не просто вымогали деньги или отбирали вещи – они были заняты серьезным криминалом: наркотики, грабеж магазинов, кражи взрывчатки с шахт и карьеров. Для развлечения приходили к туалету, чтобы рассказать о своих «геройствах» и поиздеваться над нами, шпаной, малолетками, которые, несмотря на явный страх, все-таки ими восторгались – за отвагу и взрослость, за их пусть и недозволенное, криминальное, но все-таки ощущение свободы. Иногда они вершили самосуды, поскольку кто-нибудь более или менее приближенный к ним мог им пожаловаться на что-нибудь.