Воспитание мальчиков - Наталья Нестерова

Чем больше я говорила, тем скучнее становились их лица. Мечта рассыпалась в прах. Я еще добавила про маньяков, которые охотятся на детей, про банды, в которые воруют детей и делают из них преступников. А мамы и папы сходят с ума от горя, а бабушки так вовсе умирают. Бабушку мальчики любили истово и смерти ей никак не желали.

— Да ну ее, эту Африку, — махнул рукой Никита.

— Мне тоже расхотелось, — сказал Митя.

Я облегченно перевела дух.

А через час они не поделили игрушки, схватились и были «предупреждены в последний раз», мелом провели линию через комнату, разделили территорию и поднимали крик, если другой переступал «границу».

Мы с мужем не любители палаток и песен под гитару у костра. Хотя в годы студенчества все это, конечно, было.

Единственная поездка дикарями к Черному морю на дедушкином «Запорожце» Никите не понравилась, в чем я с ним полностью солидарна. Спать в палатке жестко и тесно. Душно, а откроешь полог, комары налетят или какая-нибудь ползучая тварь заберется. На второй день надоедает варево из котелка и строительство замков из песка. Чудный морской дух нейтрализуется зловонием из камышей, превращенных в грязный туалет дикарями-отдыхающими. Словом, эта романтика оказалась нам чуждой.

Но со времени неудавшегося путешествия в Африку мы стали каждый выходной выбираться в лесопарк для поиска сокровищ и на пикник. Дети не верили, что кто-то прислал им письмо с планом, как найти клад. «Это вы сами в почтовый ящик положили», — говорили они. Однако искали спрятанную настольную игру или конструктор с азартом. Мы купили складной мангал, мама сшила для него стильную сумку из старого плаща. Брали с собой дрова (дощечки от сломанных ящиков в большом количестве валялись у задней двери магазина), мясо, овощи, хлеб, лимонад детям и бутылку сухого вина себе. Мне удалось раздобыть легкую пластиковую посуду, по идее — одноразовую, как в самолетах Аэрофлота. Дома я посуду тщательно мыла, ни о какой одноразовости речи не могло идти. После нас в городском лесу не оставалось ни соринки, только маленькая кучка пепла из мангала. Эти пикники не зависели от погоды (шашлыки на снегу — пальчики оближешь) и продолжались до нашего отъезда в Мексику. Они слились в моей памяти в один весело и счастливо проведенный выходной. Природа, муж, дети, аппетитная еда — что еще нужно для счастья?

После командировки мы купили участок и построили домишко. Конечно, на даче мы проводили гораздо больше времени на свежем воздухе. Но там была бесконечная, подчас нелегкая физическая работа, и поиграть с детьми в мяч или в бадминтон времени и сил не оставалось. Мы стали пленниками дачи, а дети пленников тоже несвободны. Сыновья носили воду, сажали деревья, копали землю, накрывали парники и выполняли сотни других заданий, без которых не обойтись в сельской жизни. А тогда, в лесопарке, мы были свободны как птицы. Нет, про свободу пернатых говорят ошибочно, ведь птицы — рабы жесткой генетической программы. Мы были свободны как бедные люди. Потому что достатку и богатству прямо пропорциональны обязанности и хлопоты, пусть и накладываемые на себя самими.

ДЕТСКИЙ САД

Мне исполнилось пять лет, когда мама решила отвести меня в детский сад. Ходила я туда один день. Отлично его помню, долгие детские годы воспоминания об этом дне преследовали меня как безумный кошмар.

Теплая украинская осень. На мне новое платье, сшитое мамой, и новые, плохо гнущиеся сандалии. На макушке хвостик с пышным капроновым бантом.

— Иди к детям, — велела мне воспитательница и махнула рукой в сторону площадки.

Большинство детей — ветераны, они в саду уже третий год. Первым делом они стали меня щипать. Наверное, это был какой-то ритуал испытания новичков. Меня окружили, ко мне потянулись руки, меня щипали за спину, за живот, даже за ноги — кто-то не смог протиснуться сквозь плотный заслон и присел. Было больно, очень обидно, а главное — не понятно, что делать. Если кто-то во дворе вздумал бы меня ущипнуть, уж я бы ответила. Но тут ДЕТСКИЙ САД, почти школа! Здесь нельзя вести себя как дворовая девчонка — так мама говорит, когда злится: «Ведешь себя как дворовая девчонка!» Я не плакала, я все ждала, что придет воспитательница и спасет меня. Но воспитательницы стояли в отдалении, о чем-то болтали. Потом позвали нас завтракать. Дети бодро побежали в здание, я, защипанная, паникующая, лохматая, потерявшая замечательный бант, плелась в конце. Завтрак был кошмаром номер два, потому что дали молочную кашу.

Единственный продукт, который я не выносила и не выношу до сих пор, — это теплое молоко. Холодное — обожаю. Мама кормила меня грудью до года, потому что когда попробовали ввести жидкую манную кашку, я ее тут же выдавала обратно. В дальнейшем кашу варили на воде, а прохладное молоко я пила из чашки.

Когда я была беременной и заболела бронхитом, пришла врач и сказала, что лекарства мне принимать нельзя, надо пить горячее молоко с медом, маслом и содой.

— Ой, нет! — запаниковала я. — Горячее молоко я не могу пить. Да еще с маслом!

— Девушка, то есть женщина, — строго сказала врач, — подумайте о своем положении, о ребенке и не капризничайте. Есть молоко в доме?

— Есть, — ответил муж.

— Сделайте, как я сказала, и принесите.

Муж благоразумно вместе с чашкой молока, поверх которого плавало желтое пятно, принес и тазик.

— Пейте! — велела врач.

Я закрыла глаза, зажала пальцами нос и выпила. Муж вовремя успел подставить тазик, в который вернулось молоко с маслом.

— Такого еще не видела, — призналась врач. — Тогда остается только чай с малиной.

Конечно, я научилась варить каши, когда появились дети, и в обморок у плиты не падала. Но молочный суп не готовила никогда в жизни. Во время обеденного перерыва, отправляясь с коллегами в столовую, предупреждала: если возьмете молочный суп, я сяду за другой столик, не обижайтесь.

Написала подробно об этом своем недостатке, чтобы поверили: тогда в детском саду я не капризничала, действительно не могла есть молочную кашу. Мама не предупредила воспитательниц, да и кто стал бы готовить для меня отдельно?

Я сидела над тарелкой и боялась пошевелиться. Опять-таки не плакала. У детей тоже бывает такая степень отчаяния и страха, когда даже слезы не навертываются. Нянечка (или это была воспитательница, не помню) меня ругала и призывала других детей ругать Наташу, которая не хочет кушать. Я очень хотела продемонстрировать всем, какая я послушная, умная, добрая. Я мечтала об этом за много дней до первого похода в детский сад. Я была готова на любые подвиги, но только не есть молочную кашу. И я вдруг поняла, что если не могу делать то, что делают другие, то никакая я не умная, не послушная, не добрая. Я много хуже, чем дворовая девчонка. Я негодная, неправильная, и вся жизнь моя испорченная.

После завтрака нас снова вывели на улицу, на площадку, где были качели и круглая деревянная беседка. Воспитатели продолжили свои разговоры, дети предоставлены сами себе. Мальчик-заводила скомандовал, что будем играть «в домик» — так у нас в Донбассе именовалась игра в дочки-матери. Заводила меня выбрал:

— Наташка будет моей женой. Готовь есть, а я на работу пошел.

О! Я воспряла. В домик я умела играть отлично. И хотя детской посуды у меня не было — другие девчонки расхватали и никто не поделился, — я носилась как угорелая. На листочках, на обрывках бумаги, заменивших тарелочки и кастрюльки, приготовила и первое, и второе, и третье.

«Муж» пришел с работы и громко потопал ногами на пороге беседки:

— Жрать давай!

Понятно, что мальчик копировал собственных родителей. Мой папа никогда не говорил «жрать». Но на эти мелочи я не обратила внимания, была слишком горда тем, что меня взял в «жены» главный заводила.

— Вот борщ, — показывала я на горсточку песка с мелкой травкой, — вот макароны с котлетами (щепки и камешки), вот компот (винная пробка, найденная на детской (!) площадке).

— А выпить? — потребовал «муж». — Пусть это будет не компот, а водка, — взял он в руки пробку и лихо опрокинул.

Потом сымитировал, что ест борщ и второе. Рыгнул и приказал:

— Теперь пошли в койку.

Этой фазы в нашей дворовой игре не было, и я не знала, как действовать. Мальчик обозвал меня дурой и велел ложиться на скамейку. Сам улегся сверху, на меня. Раскрыл рот и стал шумно дышать мне в лицо: хэ, хэ, хэ… Рядом стояли дети и смотрели, как здоровски мы играем.

Я не понимала, что происходит, но чувствовала, что происходит нечто отвратительное, ужасное, неправильное. Пятилетняя, я не могла проанализировать свои чувства или описать их. Это сейчас я нахожу слова, потому что хорошо помню эту сцену, она преследовала меня долго. Главным было унижение, настолько громадное, что выбрасывает оно тебя за границы нормальной человеческой жизни. И парализующая беспомощность, как во сне, когда бежишь-бежишь, а с места не трогаешься. И сознание того, что теперь ты грязная, порченая, отвратительная.