Полина - Александр Дюма

VIII

Эти рассказы произвели на меня глубокое впечатление. Храбрость в мужчине — самое великое обольщение для женщины. Причиной тому — и слабость нашего пола, и то, что мы всегда нуждаемся в опоре. Таким образом, несмотря на все, что можно было сказать не в пользу графа Ораса, в уме моем осталась только память об этих двух охотах, одну из которых я наблюдала сама. Однако я не могла без ужаса подумать о его страшном хладнокровии, которому Поль обязан был жизнью. Сколько ужасной борьбы произошло в этом сердце, прежде чем воля обуздала до такой степени его биение; какой продолжительный пожар должен был пожирать эту душу, прежде чем пламя ее превратилось в пепел и лава сделалась льдом!

Большое несчастье нашего времени — стремление к романтическому и презрение к обыкновенному. Чем больше общество утрачивает поэтичность, тем сильнее деятельное воображение требует чего-то необычайного, что с каждым днем исчезает из нашей жизни, находя убежище лишь в театре или в романах; отсюда тот завораживающий интерес, какой вызывают у окружающих необычные характеры. Итак, вы не удивитесь, что образ графа Ораса, представший таким ослепительным воображению молодой девушки, оставил глубокий след в ее душе, ведь в ее жизни до сих пор не происходило еще никаких особенных событий. Поэтому, когда через несколько дней после сцены, о которой я только что рассказала, мы увидели на большой аллее нашего замка двух всадников и когда доложили о господине Поле де Люсьенне и господине графе Орасе де Бёзевале, первый раз в жизни сердце мое забилось лишь от звучания имени, в глазах потемнело и я встала с намерением бежать. Матушка меня удержала, и в это время они вошли.

Не помню, о чем мы сначала говорили, но, вероятно, я должна была показаться очень робкой и неловкой, поскольку, подняв глаза, увидела, что граф Орас смотрит на меня со странным выражением, которого мне никогда не забыть; однако постепенно я освободилась от своей скованности, пришла в себя и тогда смогла слушать и смотреть на него, как слушала и смотрела на Поля.

Я увидела то же бесстрастное лицо, тот же неподвижный и испытующий взгляд, что произвел на меня такое сильное впечатление; услышала приятный голос, скорее женский, нежели мужской, как и его руки и ноги; впрочем, когда граф воодушевлялся, голос этот приобретал такую силу, о которой никто не подозревал, услышав его впервые. Поль, как признательный друг, перевел разговор на предмет, наиболее выигрышный для графа: он заговорил о его путешествиях. Граф с минуту не решался принять эту тему, лестную для его самолюбия. Казалось, он боится увлечься разговором, подменив своим «я» банальные слова, какие произносятся при первых встречах; но вскоре воспоминания об увиденных им местах и яркой жизни диких стран взяли верх над однообразным существованием цивилизованных народов: граф опять очутился среди пышной растительности Индии и чудесных видов Мальдив. Он рассказал нам о своих плаваниях по Бенгальскому заливу, о сражениях с малайскими пиратами; увлекшись блестящей картиной этой одухотворенной жизни, когда каждый час приносит впечатления уму и сердцу, он представил нашему мысленному взору во всей полноте эту первобытную жизнь, когда человек, свободный и сильный, будучи по своей воле рабом или царем, не имел других уз, кроме своей прихоти, других границ, кроме горизонта, когда, задохнувшись на земле, он распускал паруса своих кораблей, как орел крылья, и наслаждался пустынностью и безграничностью океана. Потом граф вдруг переключился на наше прозябающее общество, где все так бедно — и преступление, и добродетель; где все поддельно — и лицо, и душа; где мы — рабы, заключенные в оковы закона, пленники, скованные приличиями, имеем для каждого часа дня маленькие обязанности и должны исполнять их, для каждого утреннего часа — форму платья и цвет перчаток; нарушителей этих правил ждет осмеяние, а это страшнее смерти, потому что смешное во Франции пятнает имя хуже грязи или крови.

Не стану говорить вам, сколько красноречия, горького, насмешливого и едкого, по поводу нашего общества излил в этот вечер граф. Это был поистине — до богохульств включительно — один из персонажей поэтов, Манфред или Карл Моор, одна из мятежных душ, бунтующих против глупых и пустых требований нашего общества; это был гений в борьбе с миром: скованный его законами, приличиями и привычками, он тащил их на себе, как лев уносит жалкие сети, расставленные для лисицы или волка.

Слушая эту страшную философию, я будто читала Байрона или Гёте: та же энергия мысли, усиленная мощью выражения. Его лицо, такое бесстрастное, сбросив свою ледяную маску, одушевилось пламенем сердца, а глаза метали молнии. Его голос, такой приятный, поражал то яркими, то мрачными оттенками. Потом вдруг энтузиазм и горесть, надежда и презрение, поэзия и проза — все это растворилось в одной улыбке, какой я никогда не видела, — эта улыбка выражала больше отчаяния и презрения, чем самые горестные рыдания.

Визит продолжался не более часа. Когда Поль с графом вышли, мы с матушкой молча посмотрели друг на друга. Я почувствовала в своем сердце огромное облегчение: присутствие этого человека тяготило меня, как Маргариту — присутствие Мефистофеля. Впечатление, которое он произвел на меня, было так очевидно, что мать принялась защищать его, тогда как я и не думала на него нападать. Давно уже ей говорили о графе: в свете о нем, как о всех ярких личностях, ходили самые противоположные суждения. Впрочем, мать смотрела на него с совершенно другой точки зрения, чем я: все эти софизмы, столь отважно расточаемые графом, казались ей не чем иным, как игрой ума, родом злословия, направленного против целого общества, как всякий день злословят о каждом из нас. Матушка не ставила графа ни столь высоко, ни столь низко, как в глубине души думала о нем я; эта разница во мнениях, по поводу которой мне не хотелось спорить, побудила меня сделать вид, что граф меня больше не интересует. Через десять минут я сказала, что у меня немного болит голова, и пошла в парк. Но и там ничто не могло отвлечь мой ум от овладевшей им мысли: я не сделала еще и ста шагов, как должна была сознаться самой себе, что не хотела ничего слышать о графе, чтобы иметь возможность думать о нем. Это убеждение напугало меня; я не была влюблена в графа, поэтому сердце мое, когда возвестили о его приезде, забилось скорее от страха, чем от радости; впрочем, я и не боялась его, или, рассуждая здраво, не должна была бояться, потому что он не мог иметь влияния на мою судьбу. Я видела его один раз случайно, в другой раз он нанес визит вежливости, и, может быть, я больше не увижу этого любителя приключений и путешествий: он может покинуть Францию в любую минуту, и тогда появление его в моей жизни станет лишь призрачным видением, и ничем более; две недели, месяц, год пройдут — и я его забуду. Услышав колокольчик, возвестивший обед и заставший меня за этими мыслями, я вздрогнула от неожиданности — мне показалось, что он звонит слишком рано: часы прошли как минуты.