В споре со временем - Наталья Решетовская

Марфинский институт специализировался на исследованиях в области радио- и телефонной связи. Саня работал в нём главным образом как математик. Однако время Сани было посвящено не только этому. Все, кто читал роман "В круге первом", это знают. Солженицын мог выкроить достаточно времени для чтения и самостоятельных занятий.

Работа Сани не требовала от него особого напряжения, но задавала определённый ритм жизни и помогала сокращать время заключения. Настроение у него чаще всего ровное и бодрое. Распорядок жизни строго размерен, и потому дни проходили в работе очень быстро. В одном из писем Саня писал мне: "Работа так заполняет время и мысли, что недели мелькают, как телеграфные столбы мимо поезда".

Из "Круга" мы знаем, что обитатели "шарашки" были вполне сыты. А можно и добавить! Заключённые покупали продукты. Саня покупал себе, например, картошку. То сам варил её или жарил, а то отдавал на кухню испечь в духовке...

Передачи в то время носили скорее символический характер и приурочивались к нашим семейным праздникам.

Что касается вещей, то теперь ему понадобились не валенки и не тёплая одежда, а часы. При арестах часы изымают. А здесь они к нему вернулись! Время снова вернулось.

Годы, проведённые в Марфино, Солженицын старался использовать для пополнения знаний. В какой-то степени в "шарашке" продолжилась мифлийская линия его образования. Соседом его в лаборатории и ближайшим другом вскоре становится Лев Копелев, в прошлом доцент того самого МИФЛИ, позже выведенный в "Круге" под именем Льва Рубина. Беседы с Копелевым, круг его чтения и литературных интересов в какой-то степени влияют на Александра.

В Марфино неплохая библиотека. Кроме того, можно получить всё желаемое по заказу из Ленинской библиотеки. Проблема уже не в том, как раздобыть хорошую книгу, а в том, как отобрать нужное из большого количества.

Начал было опять заниматься языками, но так много появилось "чтива на русском языке" ("тут за 2 года всего не расхлебаешь"), что на иностранные языки времени уже не оставалось.

Что касается художественной литературы, то Саня читал её "с жестоким выбором, только очень больших мастеров".

"Посасываю потихоньку 3-й том "Войны и мира" и вместе с ним твою шоколадку",- пишет муж в октябре 47-го года.

Здесь, на "шарашке", в полной мере открылся ему Достоевский. Он обращает моё внимание на Ал. К. Толстого, Тютчева, Фета, Майкова, Полонского, Блока. "Ведь ты их не знаешь",- пишет он мне и тут же, в скобках, добавляет: "Я тоже, к стыду своему".

С увлечением читает он Анатоля Франса, особо выделяя его "Восстание ангелов". В ту пору он ставит его выше всех французских писателей. Считает, что много потерял, не поняв его в детстве.

Восторгается книгами Ильфа и Петрова "12 стульев" и "Золотой теленок" и со своей любовью к классификации тут же зачисляет их авторов в "прямых наследников Чехова и Гоголя".

Одно из точно избранных направлений - регулярное чтение Далевского словаря, к которому он пристрастился ещё в Загорске. Третий том Даля - в его личном владении - "как с неба свалилось такое золото! Вот уж поистине на ловца и зверь бежит!"

Чтение Даля производит на Саню потрясающее впечатление. Он пишет, что был как бы "плоским двухмерным существом" и вдруг ему "открыли стереометрию".

Когда-то Саня написал мне, что в будущем видит себя только преподавателем.

Но, с другой стороны, узнав, что у Ильи Соломина остались кое-какие его книги и записи, он просит, чтобы Соломин "во что бы то ни стало сохранил томик стихов Есенина и записи по Самсоновской катастрофе 1914 г.пока нельзя будет с рук на руки переслать в Москву, а то как бы не затерялись в дороге".

Значит, мечта об историческом романе не оставлена?!

О "тайных" занятиях Солженицына в то время знали разве что ближайшие друзья его по "шарашке" - Копелев и Панин. Но Солженицын не скрыл их от читателей "Круга первого".- По вечерам, "обложась бутафорией, под затаённо-любящие взгляды Симочки, под добродушное бормотание Рубина" Нержин мельчайшим почерком делал выписки из исторических книг, записывал и свои мысли на крохотных листиках, "утонувших меж служебного камуфляжа".

Постепенно эти занятия начнут соперничать с основной работой, где поневоле приходилось уже "тянуть резину".

Рано или поздно это должно было плохо кончиться!

Пользуясь возможностью слушать радио, Саня начинает усиленно пополнять своё знакомство с музыкой.

Никогда прежде музыка не играла в его жизни такой роли, как в годы, проведённые в "шарашке".

Саня охотно делится со мной своими музыкальными "открытиями", старается перечислить мне всё, что ему особенно нравится. Как-то пишет мне, что с особенным удовольствием прослушал 2-ю часть 2-го концерта Шопена, "Думку" Чайковского, свою любимую "Вальпур-гиеву ночь", цикл Рахманиновских симфоний и концертов. Причём особенно понравилась ему 2-я часть и блестящий финал 2-го концерта Рахманинова. То пишет, что с наслаждением слушал концерт для скрипки Чайковского, "Вальс" Скрябина, "Токкатту" Хачатуряна. А то сообщает об "открытии" двух чудесных сонат, которые были ему дотоле неизвестны: 17-й Бетховена и фа-диез-минорной Шумана.

Со временем обитателям "шарашки" начинают по воскресеньям демонстрировать кинокар-тины. Саня так по кино соскучился (больше 6 лет не видел), что первый фильм "Сказание о земле Сибирской" просмотрел 2 сеанса подряд.

Чего не хватает - так это театра. Правда, по радио Саня как-то прослушал мхатовскую постановку пьесы А. К. Толстого "Царь Фёдор Иоаннович". "Прекрасная вещь и какой язык! - пишет он мне.- Удастся ли когда-нибудь увидеть это на сцене?"

Он жадно расспрашивает меня в письмах о моих театральных впечатлениях: о МХАТе, о "Воскресении" Толстого, о том, как удалась его переделка. Сам он относится к этому скептически, вспоминая, что "старик Толстой был противник всяких таких переделок".

"Представляю,- иронически восклицает он,- если бы его посадили слушать оперу (!) "Войну и мир" - как раз в "Войне и мире" он издевался над условностью оперного искусства..."

Солженицыну в ту пору не могло прийти в голову, что опера "Война и мир" Прокофьева станет со временем украшением первой сцены нашей страны. Сам Солженицын через 12 лет с неослабеваемым восторгом прослушает её в Большом театре, где наш тогда общий друг Мстислав Ростропович будет стоять за дирижёрским пультом.

Наконец, очень серьёзным объектом для изучения были у Солженицына люди, с которыми столкнула его в Марфинском институте судьба. Если чья-то судьба казалась ему примечатель-ной, он удерживал её в своей памяти, в которую к тому времени поверил.

"Мужчины, выдающиеся по уму, образованию и опыту жизни",- так характеризует их Солженицын,- конечно, должны были произвести большое впечатление на в общем-то провинциального молодого человека, до этого не так много повидавшего.

Думается, что не без их влияния стала складываться у Солженицына и та своеобразная система взглядов, которая найдёт своё наиболее полное выражение в "Архипелаге".

Там, в неволе,- своя историография и своё отношение к политике, свои мифы и свои святые. "Науки" здесь не писанные, а исключительно устные и роль документа и цитаты играют в них рассказы "бывалых людей", "свидетельства очевидцев", а то и слухи и анекдоты.

Так, к примеру, бродила десятками лет по лагерям побасенка о чудесном спасении царского брата Михаила или "точная версия" биографии Сталина, легенда о покушавшейся на Ленина эсерке Каплан или оценка давно исчезнувшей партии "октябристов".

Со своей колокольни, с точки зрения влияния на их собственную судьбу, оценивали иные "выдающиеся мужчины" и события более близких времён: и победу над Германией, и послево-енную напряжённость в Европе. Одним из основных критериев при этом была несхожесть оценок с официальными или общепринятыми. Тот, кто высказывал мысли, сходные с тем, что можно было прочесть в обычной книге, в газете, услышать по радио, мог быть уверен, что будет зачислен в несмышлёные новички, в примитив - если не похуже. И, наоборот, чем больше отходила точка зрения от общепринятой "на воле", тем сильнее вырастал её автор в глазах окружающих.

Приведу хотя бы такой пример. Александр был твёрдо уверен, а впоследствии и написал об этом в "Архипелаге", что все, мол, находившиеся в гитлеровских лагерях смерти советские военнопленные прямым маршрутом направлялись в лагеря за колючей проволокой. Когда я рассказывала ему о людях, прошедших немецкий плен и оставшихся на свободе, Солженицын находил это очень странным. Для него они были исключения. Образы пленных мелькают то и дело на страницах книг Солженицына.

Иван Денисович наказан за то, что попал в плен. Следователь не стал утруждать себя и просто записал "шпион", не конкретизируя содержание преступления. Видимо, не раз слышал Солженицын от людей, которым было что скрывать, рабочую гипотезу о том, что самого факта пребывания в плену было достаточно для осуждения.