В споре со временем - Наталья Решетовская

- А писать можно будет? - тотчас же спросила я. Уже это мне казалось отрадой.

- Да. С правом переписки.

Я вышла оттуда со смешанным чувством горечи от долготы срока и радости ожидания писем. Сразу же позвонила Лидусе, которая разделяла все мои переживания, как-то вместе со мною побывала под "крепостными стенами" Бутырок, участвовала в передачах Сане.

- А мы собирались пригласить тебя сегодня в театр, на "Он пришёл" Пристли,- сказала она упавшим голосом.

- Пойду! - ответила я решительно.

Надо было набираться большого дыхания! Восемь лет ожидания впереди! Надо привыкать жить с этим!

В Ростове один за другим сдаю все три экзамена. Занимаюсь с воодушевлением. Больше всего увлекла философия.

Мы выбрали новый способ сдачи экзамена. Вместо вопросов - реферат, тему которого Резников давал нам за неделю. "Физика и философия Декарта и Ньютона"! Сначала о каждом, а потом - сравнение, самое интересное...

От Лиды - фраза: "...пиши по адресу: Москва, 22, Краснопресненский пересыльный пункт. Ну, что тебе ещё рассказать?.. Всё в порядке".

Всё в порядке?! На пересылке... Уже не за страшной стеной... А куда теперь?..

Пришло письмо от тёти Верони:

"...Шурочку видела только один раз. Она возвращалась со своими подругами с разгрузки дров на Москве-реке. Выглядит замечательно, загорелая, бодрая, весёлая, смеётся, рот до ушей, зубы так и сверкают. Я очень рада, что настроение у неё хорошее".

Полгода назад я прочла последнее письмо мужа-офицера. И вот теперь первое письмо мужа-заключённого.

Разворачиваю треугольничек. Четыре тесно исписанных бледным карандашом мелким-мелким почерком странички.

Он пишет о своей уверенности, что срока 8 лет не придётся сидеть до конца - вся надежда на близкую амнистию, о которой ходит столько слухов. Но если её и не будет, Александр считал своим долгом предоставить мне на весь срок своего наказания "полную личную свободу". Он писал о том, что слишком любит "свою красавицу", молодость которой с двадцати трёх лет проходит в одних ожиданиях и что же? до тридцати четырех лет? Беспокоился он и о Николае, до сих пор не зная его судьбу.

Тяжело. Будущее в полном тумане, но Солженицын не может не строить планов. Он мечтал, что после войны мы будем жить в Москве или Ленинграде. В тюрьме сложилась совсем другая мечта - после выхода на свободу уехать со мной в "глухую обильную сытую и живописную деревню", подальше от железной дороги будь то в Сибири или на Кубани, или на Волге, или даже на Дону, обоим работать там в средней школе, а в 2-месячный летний отпуск ехать развлекаться в Москву, в Ленинград, в Ростов.

Жизнь счастливая, спокойная, близкая к природе и гарантирующая от таких "случайностей", какая произошла 9 февраля 1945 года. Как совместить это с моим будущим доцентством, Александр ума не приложит, но во всяком случае советует "держаться за аспирантуру всемерно".

Что касается возраста, то муж переоценил его за эти полгода. Он видел людей, которые хотят начать новую и счастливую жизнь с 55 и даже с 65 лет.

Что общего у автора этого письма с автором 248 военных писем?.. И что общего у него с сегодняшним Солженицыным?.. Каких только резких поворотов не наблюдала я у своего мужа, не уставая пытаться следовать за ним, не сбиваться с его зигзагообразного пути, даже если повороты эти происходили ещё только в его воображении!..

Тётя Вероня между тем в очередную пятницу поехала на Красную Пресню с очередной передачей. Не приняли. Уехал... Куда - не сказали. Велели прийти во вторник, потом в четверг... И только в пятницу, 24 августа Вероника Николаевна мне писала:

"Вот и правда, что вам светит счастливая звезда. Наташенька золотая, сколько на меня было устремлено вчера завистливых глаз. Можешь успокоиться, из Москвы каждое воскресенье будешь ездить в Ново-Иерусалим, это ведь дачное место, великолепная природа, называли раньше его "русская Швейцария", будешь видеться".

"Русская Швейцария"... Если пройти от станции по Волоколамскому шоссе влево километр с небольшим, то можно увидеть справа кирпичный заводик и двухэтажные белые дома. Это и был лагерь, куда привезли моего мужа. Он рад, что попал не куда-нибудь на далёкий север, вроде Печоры или Колымы, а близко от Москвы, в хорошие климатические условия. Но работа - тяжёлая.

"Норма чернорабочего не по моим силам. Проклинаю свою физическую неразвитость",- жалуется муж.

Но я даже из Ростова приехать не успела, как Санин адрес изменился и он оказался в... самой Москве! "Москва, 71, Большая Калужская, 30, стройка No 121".

Я же ни о чём не подозреваю. И потому меня совершенно ошарашивают слова тёти Верони, прямо на вокзале: "Саня уже в самой Москве. Ты его завтра увидишь. Он ждёт".

Москвичи, проходящие мимо строящегося дома, не все замечали, что поверх деревянного забора в несколько рядов натянута была колючая проволока.

"...Высоко на каменной кладке копошились какие-то люди в грязной рваной одежде - но строители все имеют такой вид, и никто из прохожих и проезжих не догадывался, что это - зэки.

А кто догадывался - тот молчал".

"...Автобусы и троллейбусы останавливались у конца решётки Нескучного сада, где и была вахта лагеря, похожая на простую проходную строительства".

К этой вахте я и подошла. И обратилась к дежурному охраннику.

Несколько минут я пробыла одна в невысокой пустой комнате с деревянными скамьями вдоль стен.

Послышались шаги. В дверях - улыбающееся лицо моего мужа. Кепку он держал в руке, обнажив стриженую голову.

Это было наше первое свидание втроём. Мы и... надзиратель.

- Ведь последние письма я написал тебе хорошие, правда? - спросил Саня меня на том первом свидании.

Теперь ему хотелось, чтобы это было так...

Прежний Саня не умел задумываться о той боли, которую он мог причинить.

В чём-то уже новый Саня был куда чувствительней к стуку другого сердца. И ему захотелось зачеркнуть оскорбительные для меня строки его писем.

"На свиданиях нельзя было его узнать. Как на всех заносчивых людей, несчастье оказало на него благое действие. Он помягчел, целовал руки жены и следил за искрами её глаз".

* * *

По отдельным рассказам мужа и немногим документам, по тем намёкам на следствие, которые угадываются в произведениях Солженицына, я пыталась представить себе, как оно проходило, как проходили, в частности, допросы. О чём-то приходилось при этом догадываться, что-то предполагать, исходя из психологии мужа, которую я - так мне, по крайней мере, казалось достаточно знала.

И у меня сложилась хотя и небогатая, но цельная и довольно стройная картина.

Но настал вечер, когда я услышала по радио главу о следствии из "Архипелага". В ней не было ничего нового для меня, да и сам текст был знаком. Но что-то в нём поразило меня и заставило задуматься. Слаженная, казавшаяся безупречной картина словно заколебалась...

А потом - тоже по радио - я узнала об интервью Николая Виткевича для американской газеты "Крисчен сайенс монитор" и мне пришлось взглянуть на давние события другими глазами и дать им другое толкование...

Но не будем забегать далеко вперёд. Вспомним сначала то немногое, что Солженицын приоткрыл в "Архипелаге" и что почти полностью совпадает с его рассказами о следствии.

...Следователь - капитан Езепов. Допросы ведутся в его просторном кабинете. Кроме двух капитанов, здесь молчаливо присутствует маршал портрет Сталина ко весь рост висит на стене. Иногда в кабинет приходит приятель Езепова, видимо, тоже следователь. Они сидят на диване и о чём-то беседуют, пока Солженицын обдумывает очередной ответ.

Допросы происходят вечером и ночью. Выспавшись днём, следователь звонит жене и предупреждает, что вернётся лишь к утру. Сердце у подследственного падает: снова бессонная ночь.

Недосыпание, яркий свет в боксе так подавляют Солженицына, что он кажется самому себе предельно несчастным, потерянным, погибшим.

Поначалу подследственный пытался придерживаться той же тактики, что и Глеб Нержин из "Круга первого" - говорить то, что было на самом деле. Но "...следователь не верил, что моя пятьдесят восемь-десять потянулась с изучения диамата,- рассказывает об этом в романе Нержин своему другу Рубину.- Живой жизни я не знал никогда, книгоед, каюсь, но я сравнивал и сравнивал эти два стиля, эти два пера, эти два способа аргументации..." (Имелись в виду тексты произведений Ленина и Сталина).

Итак, следователь не верил и пришлось менять тактику поведения.

Это было вызвано и тем, что "помутнённым мозгом должен был сплести что-то очень правдоподобное" о встречах с друзьями. Да и не только о встречах. Обо всём. И это "очень правдоподобное" должно было убедить следователя в его, Солженицына, "простоте, прибеднённости, открытости до конца". (Из "Архипелага".)

Отсюда и готовность отвечать на вопросы. Правда, Езепов даёт свои, жёсткие формулиров-ки ответов. Прочитав протоколы, может быть, кое-что в них исправив, Солженицын их всё же подписывал. Позже, при реабилитации, когда ему покажут эти протоколы, он с трудом поверит, что мог подписать такое! Но... подписывал. Следователя нельзя сердить! От него зависит, как будет выглядеть обвинительное заключение. Солженицын, по сути, придерживался той же нехитрой линии, что и его будущий герой Иван Денисович: