Не под пустым небом - Мария Романушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Главное – чтоб было написано». Всю жизнь меня поддерживают эти слова моей чудесной крёстной…
* * *А ещё она говорила: «Главное – не трепыхаться».
Это когда подступала депрессия, когда наваливалась тоска, и я делала отчаянные усилия не поддаться ей, а получалось почему-то только хуже, только больнее. Она говорила:
– Главное в такие моменты – не трепыхаться. Не делать лишних движений. Расслабься. Доверься. Знай – тебя всё равно вынесет к свету…
* * *– Машка, ты обречена на счастье! – говорила мне Людмила Фёдоровна.
Говорила не раз.
* * *Я часто просила её прочесть мои любимые стихи.
Хотя все её стихи были моими любимыми. Каждое было по-своему любимое. Но было три самых-самых.
Смутно толпы проходят сквозь толпы…Голоса переплавлены в гул.В человечьих трясинах и топяхЯ тебя отыскать не могу.
И повсюду, повсюду, повсюдуТы мне чудишься в окнах чужих:Голос ночи в пустых пересудах,Мрак лица – в ореоле души.
То как будто в пустующем небеТень сгустилась,то снова – пробел…Пепел трав или прошлого пепелЯ топчу на остывшей тропе?…
Это – стихи о первой любви. А это – о Кисловодске:
…И бабочки летели на огонь,и лепестками падали, обуглясь…В столетье разворачивался год,как мир, необозримый и округлый…
А ещё -
Вечер пахнет чаем и жасмином,Лунно полыхающем в саду…
С этого стихотворения началась каптеревская эпоха в моей жизни.
И она не кончится никогда…
* * *Она любила Февраль.
Она любила и другие месяцы, например апрель-май (так назван её цикл, посвящённый Кисловодску и первой любви), она любила сентябрь и январь, но к февралю относилась как-то особо.
Февраль воспет ею многократно.
В феврале родился Валерий.
Тёплый мой снег –что добрее и чище?…Солнца полоска на раму легла.В ворохе искр наши голуби ищутжёлтые зёрнышки – крохи тепла.Выйти из запахов комнаты утлойв мир,осиянный февральской весной:синее, сизое, белое утров перистом свете парит надо мной…И – свысока, благодатно и немо,морем снежинок, несущих зарю,пышно на землю спускается небо…Здравствуй,приветствую,благодарю!
* * *Валерий кормит пшеном и хлебом птиц во дворе и ласково приговаривает:
Ты кроши, кроши, крошиХлебушек на снег!Оттого, что воробей –Тоже человек.
Чьи это стихи? Её или его? (Он ведь тоже сочинял иногда смешные стишки). Или он мурлычет что-то запомнившееся с детства?… Так и не знаю. Или забыла?…
* * *У человеческого бытия две чаши. На одной чаше – печали и утраты, на другой – радости и обретения. То одна чаша перевешивает, то другая…
И когда на чашу с печалями легла страшная утрата – уход Моего Клоуна, – на другую чашу Кто-то позаботился положить великую радость и обретение – дружбу с Каптеревыми. Свет и силу согревающего очага… Это было так много, что даже все последующие печали, а их было немало, не смогли её перевесить. Не будет в моей жизни дружбы глубже и горячее, чем эта. Просто такая случается только один раз в жизни. Один раз – и навсегда. Не только на всю жизнь, но и на всю вечность.
* * *Когда я думаю о Каптеревых, я думаю о том, что в нашей стране всегда была, есть и, наверное, всегда будет потаённая культура – как подземные, глубинные воды… Культура, которая никак не пиарит себя, но без которой невозможна жизнь на земле. Как невозможна жизнь без глубинных вод, питающих всё, что есть на земле…
Глава четвёртая
В КРУГЕ СВЕТА – КАПТЕРЕВСКИЙ КРУГ
Иногда я слышала, от неё или от него, интригующую меня фразу:
– Ты непременно должна познакомиться с этим человеком!
Так я познакомилась с Зайцевым, с Залетаевым, с Пресманом, с Кнорре, с Юрой Комаровым. С Немировичами-Данченко. Знакомство перерастало в дружбу, с некоторыми – на всю жизнь.
Они ни разу не ошиблись. Мне действительно это было необходимо.
А бывало, что жизнь сводила меня с человеком «каптеревского круга» через десятилетия… И, обнаружив точку пересечения в прошлом, мы ощущали тепло каптеревского дома в настоящем.
Очаг продолжает греть и светить. Огонь в этом очаге – неугасимый…
* * *Была у Каптеревых.
Валерий Всеволодович показывал новую картину – «Портрет Солженицына» – трагический образ пророка, который не знает, куда ему идти со своими пророчествами…
Потом Каптерев попросил меня почитать стихи.
В этот день познакомилась с Пресманами. Они вошли, когда я читала стихи, посвящённые Ядвиге.
Я шла к тебев горячей слепоте сомненийозаряемая вспышками безумияи тоски
я шла к тебепо зову пеплапо голосам сновпо кровоточащим тропам одиночества
…и вот мы встретилисьтеперь уже сёстрыа не соперницыкакое несказанное утешениечто есть ты
ты смотришь на мир – его глазамии мне приятнослушать твои суждения
чистые раковины твоих ладонейхранят тепло – его руки я не спешу разнять рукопожатие
ты – голос умершего огняего тень –прекрасная и живая
и я горько обожаю тебя…
Антонина Самуиловна заплакала, когда я читала, а Александр Самуилович расцеловал меня за эти стихи. Прямо так взял и расцеловал.
Потом было чаепитие, и Александр Самуилович рассказывал… Я не встречала ещё в своей жизни человека столь страстного… У него была потрясающая жестикуляция, такая выразительная, даже если бы он говорил только жестами, без слов, всё было бы понятно. Руки потрясающей красоты, они как будто лепили из воздуха зримые, графически отточенные образы. В молодости он, оказывается, был знаком с Маяковским и играл вместе с ним в театре «Синяя блуза» (так вот откуда такой артистизм!), а ещё занимался балетом, а юность его прошла там же, где и юность Людмилы Фёдоровны, – на Кавказе, в Кисловодске. Оказывается, они знают друг друга с детства. Старшая сестра Александра Самуиловича училась в одном классе с Людмилой Фёдоровной. Его отец был дирижёром кисловодского симфонического оркестра…
Оказывается, Александр Самуилович не ходил в школу. Ему было просто не до этого, столько у него было увлечений! А потом его увлекла наука, и он пришёл поступать в университет, тут-то и обнаружилось, что он не ходил в школу ни одного дня. Пришлось срочно сдавать экстерном экзамены за школу. Всё сдал, поступил, увлёкся идеями Вернадского, считал себя его учеником и последователем. Он был учёный. Биофизик. Пришёл к вере через науку. Верил страстно, пылко… Написал книгу, монографию о том, что мироздание создано и пронизано Высшим Разумом. Книга называлась «Организация биосферы и её космические связи». Нигде не мог свою книгу опубликовать. Хотя он учёный с мировым именем, и у него уже выходило несколько монографий, которые переведены на разные языки, но на этой книге издатели ломались. На них нападал панический страх. Как можно опубликовать книгу, где так явно говорится о Боге?! Ведь если бы кто-то в те годы на это решился, то он бы подписал сам себе приговор: или в психушку, или в безработицу. Могло быть и ещё что похуже. Но Александр Самуилович упорно добивался своего. Он собирал отзывы-рекомендации от разных учёных светил, отзывы были восторженные, рекомендации все положительные, а книгу всё равно не печатали. Но Александр Самуилович не сдавался!…
Когда он говорил, его большие иудейские глаза горели огнём на худом, с запавшими щеками, лице, а бурная жестикуляция худых, длинных рук была похожа на выразительную пантомиму… Даже если выключить звук, было понятно, что человек говорит о Боге. Ни о чём другом, ни о Ком другом с таким жаром говорить невозможно. Наверное, такими же страстными и убеждёнными были древние пророки…
Валерий Всеволодович включал вентилятор в стене… а иначе голос Пресмана был бы отчётливо слышан в подъезде, у лифта. Ведь окна на кухне (где происходило чаепитие и обращение всех присутствующих в веру) не было, а было, как я уже говорила, лишь маленькое окошко, точнее – круглое отверстие с вентилятором, которое выходило на пыльную, подъездную лестницу, ведущую на третий этаж. Это был старый дом, такой необычной конструкции. Если вентилятор в стене не был включён, то желающие (проходящие по этой лестнице, или ожидающие лифта) могли спокойно слушать разговоры на каптеревской кухне. А так как это были времена тотального прослушивания и тотального стукачества, а также и тотального богоборчества, тотального отрицания Бога, то, когда на кухне пророчествовал Пресман, спешно включали вентилятор…