Солнце в воротах храма. Япония, показанная вслух - Дмитрий Викторович Коваленин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сочинённые стихи тут же, «с пылу с жару», исполнялись под аккопанемент японской лютни «би́ва». При этом читались они медленно и нараспев – чтобы слушатель успевал задуматься и представить, какими знаками это может быть написано, какая игра слов подразумевается в каждой строке.
В японском языке очень плотная омонимия, но не существует понятия рифмы – ведь всё состоит из слогов, которые слишком часто повторяют сами себя. А сами слова очень коротенькие – в два, от силы три слога. Сколько ни мучайся – лучшей рифмы, чем «ботинки-полуботинки» всё равно не выйдет. Слишком частотно и сразу надоедает; никакой красоты из этого не создать. Даже наш «Евгений Онегин», великий роман в стихах, на японском – просто роман, его читают как обычную прозу. Что поделаешь? Сама структура языка не позволяет рифмы – и всё тут.
Зато уж японским играм с омонимами можно только завидовать.
Допустим, яркий пример – слово МА́ЦУ. Это и глагол «ждать» – и существительное «сосна». Если на письме «отбросить» иероглиф и прописать слово звуковой азбукой – получатся два смысла в одном. О том, кого и как эта «сосна» может «ждать», можно наворачивать целые антологии.
Этот скрытый зазор между написанным и прочитанным очень богат на идеи. Слушать всё это в оригинале – отдельная игра ума, которую никаким другим языком не передать, увы, никак.
То и дело меня постоянно спрашивают: «А это вообще одно и то же стихотворение? Вот у меня переводы Марковой, Глускиной, Соколовой-Делюсиной. По словам они вроде бы схожи. Но это – одно и то же, или всё-таки нет?»
Иногда я отвечаю «да», иногда – «нет», а порой и сам понять не могу. Что и как тут сравнивать? У кого точнее? Или у кого красивее? Есть ли точный критерий или инструкция, как следует описывать именно этот пойманный миг? Три разных переводчика создают три разных произведения на своём, родном языке. Что именно они переводят – сами кирпичики слов? Или всё-таки ощущение, посетившее Ки-но Цураюки тысячу лет назад? Так что же это за ощущение?
Тут уж уловил или нет. Слова можно переставлять весьма произвольно, но поймал ли тот самый момент, затрепетало ли в тебе именно там, где нужно? А где именно нужно – вот вопрос… И опять всё по кругу.
* * *
Самой ранний поэтической антологией считается «Манъёсю» – «Собрание мириад листьев». Это старейший источник японской поэзии, собранной ещё в VII–VIII вв.
Вот характерный пример такой поэзии в переводе А. Глускиной:
Над водной равниной морского владыки,
Где знаменем пышным встают облака,
Сверкают лучи заходящего солнца…
Луна, что появится ночью сегодня,
Хочу, чтобы чистой и яркой была!
Как можно заметить, эти стихи ещё далеки от «сиюминутности». Здесь скорее рисуется очень красивый, но вековечный пейзаж, который вовсе не собирается исчезнуть через секунду-другую, он может тянуться перед глазами до бесконечности.
«Содержанием здесь служит сама жизнь во всем её многообразии, – написала в 1971 г. сама же Анна Евгеньевна Глускина в предисловии к трёхтомнику её переводов древней поэтической антологии «Манъёсю». – Здесь одинаково воспеваются красоты природы и детали быта, старинные обычаи и обряды, исторические события и картины труда»…
Да и сами иероглифы в оригинале так тяжелы, что никакой игры смыслов не предполагается: от начала и до конца стихотворения в нас ничего не изменится, и никакая бабочка в животе не вспорхнёт. Что ж – всему своё время.
А уже через 200 лет после «Манъёсю», в начале Х в., император Дайго́ повелел своему придворному поэту Ки́-но Цура́юки собрать очередные шедевры японской поэзии в поэтическом сборнике «Коки́н Вакасю́» (сокр. «Кокинсю́») – «Собрание старых и новых японских песен».
Вот тут уже и мелькают первые искорки пятистиший танка, из которых вычленяются трёхстишия хо́кку – которые, в свою очередь, уже к XIX в. обособляются в самостоятельные ха́йку.
Что же такое танка – и почему без неё в разговоре о хайку не обойсь?
Для начала запомним раз и навсегда:
Хо́кку – это начало пятистишия танка. А ещё точней – её первые три строки.
Само же танка устроено так, что в первых трёх строках, собственно, и схватывается момент. А оставшимися двумя строчками подводится некая черта, делается вывод – примерно как у Крылова: «мораль сей басни такова».
Структура танка жёстко организуется как по количеству строк, так и по числу слогов для каждой строки в следующем порядке: 5–7—5—7–7. Всего 31 слог. Рифмы нет в принципе. Например:
Первые три строчки (5–7—5) рисуют картинку или задают вопрос, а последние (7–7) её «разжёвывают»: делают некий вывод, что-либо прославляют или к чему-то зовут.
И хотя танка писались на самые разные темы – неудивительно, что эти пять строк в них стали всё чаще сокращать до трёх. Последние строчки – вывод, «разжёвывание», «анекдот рассказан, а смеяться вот здесь» – начали отваливаться сами.
Вот представьте, к примеру, пишет поэт (это я прямо сейчас сочиняю, на ходу)… «О, рассветное солнце! Сколько воспоминаний будят нежные твои блики на горизонте», – восклицает поэт в трёх первых строках, и больше тут, вроде, сказать уже нечего. Но чтобы соблюсти жанр, последние две строки нужно забить чем-то ещё. И вот он уже привинчивает: «Спасибо тебе, о Сёгун, что защищаешь нас от варваров!» Прямо как наши придворные поэты допушкинских времён, писавшие оды на заказ. Да-да, чуть ли не половина «классических танка», писанных при дворе, просто сочились таким вот подхалимажем, хотя ни к какой красоте, да и к нарисованной до этого картинке эти «припевчики» уже отношения не имели.
Пэтому от чистой поэзии, в которой душа летает как птица, такие чужеродные хвостики начали отваливаться. И всё чаще цитировалась только верхняя часть танка – первые три строки. Которые и назывались хок-ку (発句) – «строки зачина», или «стартовая строфа» пятистрочия.
И хотя классическое танка никуда не уходило и продолжало бередить людские умы и души, – трёхстишия (5–7—5) начали сочинять уже отдельно, без двустрочного продолжения. Они-то и получили название хайку (俳句), то есть авторская, «актёрская» строфа.
Если не родоначальником, то
