В тени старой шелковицы - Мария Дубнова

– Ну мама! Ты Бореньку пугаешь! – Оля подвинула мужу тарелку, налила еще щей.

Шейна как-то неожиданно, внезапно устала. Плечи сгорбились, и ей показалось, что если сейчас не поднимется, то так и останется на стуле как приклеенная.

– Пойду. Домой хочу.

– Мама, ну что ты обижаешься!

– Не руководи матерью, не доросла еще. До свиданья, Соломон.

Пришел апрель, Шейна озабоченно ходила по рынку, готовясь к Пейсаху, зашла даже в городскую синагогу за мацой. В доме пахло приближающимся праздником, однако Соломон становился все мрачнее. Однажды, придя с работы, он достал бумагу, перо с чернильницей, зажег керосиновую лампу – и сел писать. Оля присела рядом.

– Что-то случилось?

– Пока нет. Может.

– Ты меня пугаешь.

– Помнишь Андреева? Он в Ворошиловграде главным инженером был?

– Георгий Яковлевич? Ну да, конечно…

– Он теперь директор Коломенского паровозостроительного. У них главбуха нет, только зам. Пишу ему, может, возьмет меня?

– Как это? В Коломну? А здесь? Я не понимаю…

– Мы не выполняем план по танкам, идут колоссальные потери деталей… Понимаешь, что это значит? Люди на пределе, резервы взять неоткуда, все уставшие, голодные, спят прямо в цехах, освещение плохое… Брак идет, и всё! Ничего не поделаешь. Комиссия не принимает. Задорожный меня вызвал и намекнул, что отчетность должна быть нормальной.

– Подделать?! – Оля ахнула. По законам военного времени – это трибунал: не игрушки-пищалки делают, танки!

– Подделать. Если не подделать – директор Задорожный идет под суд.

– А если подделать – под суд идешь ты…

– И он тоже. Он же подписывает… Но там еще нужно доказывать, копать… Может, у них до этого руки не дойдут…

– Боже мой… Миленький… Что же делать?!

– Не знаю. Вот, Андрееву пишу. Задорожный намекнул, что если я отчет липовый не составлю, он меня уволит.

– А если уволит? – Оля из-за беременности, недоедания и постоянной усталости туго соображала.

– Оленька, ну о чем ты спрашиваешь? Уволит – значит, бронь снимают, и на фронт.

– На фронт?! – Оля закричала, забыв о соседях. – Еще нам не хватало!

– Не кричи, тихо! Видишь – пишу Андрееву!

– Так пиши! Немедленно! Я завтра же отправлю, прямо на вокзал поеду, в почтовый вагон брошу, чтобы побыстрей! И послезавтра напиши еще одно письмо, я и его брошу – мало ли, первое письмо не дойдет!..

Дошло и первое, и второе.

Соломон подготовил отчетность. Директор, посмотрев бумаги, подписал приказ об увольнении Хоца Соломона Яковлевича, и копию приказа велел отправить в военкомат.

Соломон собрал вещи – и уехал на вокзал, до Москвы.

В кармане у него лежало направление на Коломенский паровозостроительный завод в качестве главного бухгалтера, подписанное директором Андреевым Г. Я.

За четыре дня до того как подать отчет директору, Соломон отправился с Шейной на кладбище, и они выбрали и заказали памятник из светлого мрамора. За два дня до подачи отчета Соломон настоял на переезде Шейны, Мирры и Павы к ним: Шейна с детьми снимала частную квартиру, а Соломон с Олей жили в выделенной заводом комнате. И теперь, когда основной кормилец уезжал, нужно было экономить, к тому же беременной Оле трудно пришлось бы одной с двухлетним и часто болеющим Борькой.

Утром 20 апреля Соломон, поцеловав жену и сына, отправился на вокзал. А вечером ему пришла повестка из военкомата. На следующий день Оля коротко объяснилась с военкомом, тот покивал – и удалился. Служба.

Так, вместе с мамой, Павой и Миррой Оля прожила до октября. Из писем Оля знала, что Соломон работает, устроился на новом месте и скоро должен прислать человека с завода, который сопроводил бы Олю с Боренькой в Коломну. Человек этот все не ехал, Олин живот рос, холода подступали, и Борька мог со дня на день заболеть, а болел он всегда подолгу, с высокой температурой и зеленющими соплями…

И вдруг – приехал! Такой чудесный, улыбающийся, похожий на Сергея Столярова из фильма «Цирк». Его звали Николай, Коля. Он привез письмо от Соломона Яковлевича, красная свистулька для Борьки и бумаги на выезд из Омска для Оли и ее сынка. И билет. Билет!

Шейна накормила дорогого гостя, налила чаю, даже предложила чуть выпить. Николай выпил, а вот ночевать отказался, сказав, что тут у него друг эвакуированный живет, хотел бы повидаться. А с вами, Ольга Михайловна, мы завтра на вокзале встретимся. Вещи собраны у вас? А знаете, я мог бы сейчас захватить ваш чемодан – что ж вы будете его тащить, у вас же ребенок, да и в вашем положении… Да не стоит, не благодарите… Пожалуйста, пожалуйста. Мне Соломон Яковлевич строго велел за вами следить и во всем опекать… Вот, возьмите, ваш билет – у вагона и встретимся. До свидания! Пока, малыш! Увидимся!

Не увиделись. К поезду этот Николай не пришел. Оля до последнего стояла у вагонной двери, нервничала, умоляла проводника подождать: что-то случилось, он сейчас придет, придет! Но паровоз дал свисток, и Оля, подхватив Борьку и повесив на локоть легкую сумочку с билетом, бумагами и бутылкой молока, влезла в вагон.

Все места были заняты – она слишком долго проторчала на перроне. Ехать предстояло неделю. Вдруг из какого-то купе раздался полупьяный голос:

– Эй! Евреечка! С ребенком! Сюда давай! У нас тут можно сесть!

Оля протиснулась в середину вагона, переступая через мешки, чьи-то вонючие ноги с верхней полки мазнули ее по лицу… Место. Свободное. В середине жесткой скамьи.

Оля села, положила сумку на грудь. На колени пристроила Борю. Рук, чтобы держать сына, не хватало: мешал огромный живот.

Поезд тронулся.

Крестец заломило почти сразу. Боря елозил, сползая с маминых колен, и Оля, теряя терпение, прикрикнула на него: «А ну-ка, гадский ребенок, сидеть молча! У мамы и так все болит!» Борька сначала притих, вылупился на маму, – а потом разорался на весь вагон.

И Оля отшлепала сына, от души, за все несчастья, свалившиеся на нее в этот день. Боря получил и за пропавший чемодан, и за отсутствие еды и денег, и за невозможность прилечь, и за духоту, и за грязные ноги возле маминого лица… За все.

Он к концу битья даже не орал, только выл осипшим голосом. Народ равнодушно смотрел, кто на нее, кто в окно. Оля отшибла руку и остановилась. Боря хрипло ныл, на одной ноте, сопли расползлись по щекам…

– Сыночек, прости, миленький, прости…

Боря отбрасывал ее руки, выл, шлепал мать по животу, она силой прижала сына к себе, замерла. Он трясся, но умолк. Не понимал. Потом обнял маму в ответ, заскулил, вытирая сопли о мамину шею, всхлипывая и вздрагивая всем тельцем… Бо-бо… Бо-бо…

– Прости, прости, миленький.. Мама справится. Доедем, доедем. Люди помогут… Ты мой любимый, ты мой милый…

Боря притих, уткнувшись малюсеньким мягким носом в мамину шею. Мама тихо-тихо замычала колыбельную.

Малыш уснул.

В Свердловске в соседнем купе освободилось одно место, и на него пересела сердобольная тетка, которая время от времени подкармливала Борю то сухариком, то картошечкой, то капусткой квашеной. Боря слез с маминых колен и теперь сидел, как большой, на теткином месте, рядом с Ольгой, и спал, положив голову на мамины колени и скрючив ножки на свободном сиденье. А через день вообще освободилась целая полка, и теперь Боря даже спал нормально, вытянув ножки, и Оля могла прилечь.

Он ничем не заразился в поезде, его не продуло, он не отравился, не подхватил ни желтухи, ни дизентерии. Кто-то его хранил, может, и прадед Борух, в честь которого глубоко религиозный талмудист Яков Борисович Хоц назвал внука в далекой русской деревне.

В Коломне выяснилось, что Соломон еще и денег дал Николаю для Оли и Бори. «Тварь, ворюга», – скрипел зубами Соломон, представляя себе Олино путешествие.

Маме Оля написала, что доехала без приключений, живут они хорошо, всё слава Богу. Но если, мама, ты встретишь где-нибудь в Омске Николая – плюнь ему в глаза.

16 ноября родился сынок. Назвали Мэхл, в честь деда. Записали Мишкой. Михаил Соломонович Хоц. Два килограмма двести грамм.

Вполне себе человек.

– Борька, паршивец, я пойду на кухню стирать, а ты смотри, чтобы Мика с дивана не перевернулся!

– Хорошо, мам, иди, я буду смотреть! – и Борька уселся на маленький стульчик возле дивана…

– Мам!..

– Что тебе? – Оля разогнула спину, подняла разгоряченное лицо от корыта.

– Перевернулся!

В апреле 1945 года Соломон решил, что они должны сфотографироваться, – и Хоцы всей компанией отправились в фотоателье. Боре по этому поводу купили матросский костюмчик, на Мику надели чистые прокипяченные ползунки и еще одну пару взяли с собой – с этим Микуном постоянно случались разные неожиданности.

– Пожалуйста! Мальчик, смотри сюда, сейчас вылетит птичка… Посадите младенца! Что значит – не сидит? От пяти секунд ни у кого еще спина не ломалась! Зато на фотографии у ребенка будет лицо! Внимание! – одноногий фотограф, стуча деревяшкой-протезом, поднырнул под черную тряпку, которой был накрыт фотоаппарат на треноге. Объектив поехал вперед. Мишка испугался и начал орать. Соломон пробормотал: «Сейчас он уделает тут все вокруг!» Оля подавила смешок, Боря хрюкнул от смеха. Раздалось шипение и – пшик!