В тени старой шелковицы - Мария Дубнова

Квартирный вопрос

В апреле 1946 года вернулся из эвакуации бывший главный бухгалтер Коломенского завода. По закону его должны были восстановить на прежнем месте работы, так что Соломону было предписано в десять дней сдать дела и освободить квартиру. Оля не паниковала: Соломон – высококлассный специалист, у него вся трудовая книжка в разделе «поощрения» исписана: его отмечали и нарком станкостроения товарищ Ефремов, и нарком путей сообщения товарищ Каганович, и министр тяжелого машиностроения товарищ Казаков… Соломон на очень хорошем счету, так что ему должны предложить что-нибудь… Жаль из этой квартиры выезжать, но что ж поделаешь…

Соломону предложили на выбор: либо АЗЛК, либо Липецкий тракторный завод. Оля захлопала в ладоши: АЗЛК! АЗЛК! В Москву!

– На АЗЛК возьмут, если будет московская прописка, – Соломон задумчиво размешивал сахар в чае. – Тогда они через какое-то время предоставят квартиру. А у нас с тобой ни прописки, ни квартиры…

– Так… У тебя ж четыре сестры в Москве! Родители! Ты о чем говоришь? – не поняла Оля.

– О том… – Соломон замолчал.

Аня писала, что мама совсем плоха, уже начались боли, и она почти не встает, стонет только на своей кровати. Папа – Яков Борисович – тоже чувствует себя неважно, видеть стал плохо, вечно натыкается на углы, все ноги в синяках… Сама Аня беременна, это прекрасно, бог даст, но надо же понимать, что такое быть беременной первым ребенком в сорок лет… Вся словно на части разваливаешься, сил нет вообще, а надо и за мамой ухаживать, и за отцом смотреть… А Иосиф, Анькин муж, ей в хозяйстве не помощник – работает один, с утра до ночи, а на нем вон сколько иждивенцев…

Аня поздно вышла замуж, только после войны, когда они вернулись из Некрасова в Москву. Хорошо еще, что квартира их на Шарикоподшипниковской улице не была занята, та самая квартира, которую когда-то выделил Соломону Подшипниковый завод… Соломона потом, в тридцать седьмом, перевели в Егорьевск, а квартира осталась – родителям, сестрам. В той квартире Соломон впервые увидел Олю, на Пейсах, на втором Седере…

Аниному мужу, синеглазому Иосифу, в этом году исполняется шестьдесят. Вот тоже жизнь мужика потрепала… До войны работал в Минске директором завода, семья была, две дочки, Эсфирь и Ревекка – Фирочка и Ривочка. Зимой тридцать седьмого его посадили. Пытали – но он об этом не рассказывал, да Соломон и не спрашивал. Но он ничего не подписал, ни одной бумаги. Понял, что все равно расстреляют, и выдержал, никого за собой не потянул. А летом 1938 года его вдруг выпустили, и он пешком, в зимнем пальто и шапке шел домой через весь Минск. Его даже восстановили на работе, и он снова стал директором того же завода.

Человек в обкоме спросил Иосифа: «Что, обижаешься на партию?» – «Нет». А через две недели этого обкомовца расстреляли.

Началась война, и Иосиф ушел на фронт – его как директора завода призвали на укрепление командного состава Красной Армии. Дошел до Кенигсберга. Семья – жена и две дочки – погибли в минском гетто. Узнав об этом, не захотел жить, лез под пули, был ранен, и не однажды. Он перестал бояться, перестал ждать победу. Ему было все равно. Мысли о будущем ушли, как умерли. Однажды с солдатами проходили деревню: все сожжено немцами, жителей нет, только каменная церковь стоит, и печи… Вошли к священнику, у того – четверо детей, голодные, аж синюшные… Выложил из мешка все продукты, которые там были, накормил детей… Тот в благодарность хотел подарить ему Библию, но Иосиф отказался, сказав просто: «Бога нет. А что почитать, у меня найдется». И достал из вещмешка «Анну Каренину». Они проговорили со священником всю ночь. Уходя на рассвете, Иосиф обернулся: священник осенял его крестом. Еврей усмехнулся.

Но с тех пор его ни одна пуля не брала. До победы пришлось дожить.

Оставаться в Минске после войны Иосиф не мог и поехал к брату в Москву. Брат был женат на сестре Тихона Хренникова Нине, жил на Малой Грузинской. Жизнь продолжалась, люди вокруг желали друг другу счастья, а Иосифу каждую ночь снились Фира и Рива, его черноволосые девочки… Иосиф с криком просыпался, будил брата, Нину… С каждым днем становилось хуже. Иосифа скрутило. У него начался жуткий, чудовищный псориаз, и брат каждый вечер, желая как-то облегчить его страдания, обмазывал 58-летнего Иосифа дегтем, а Нина Хренникова каждый день кипятила его белье…

Вот такой Иосиф достался Анне Яковлевне Хоц.

И сейчас Аня ждала от него ребенка.

– Аня! Дело в том, что мне предложили работу на АЗЛК…

– Здорово… – Аня вся сжалась перед разговором и смотрела в сторону.

– Но мне нужна московская прописка. Тогда через какое-то время мне предоставят квартиру…

– Через какое?

– Не знаю, – Соломон внимательно посмотрел на сестру. Изменилась. Лицо отекло и словно поехало. Ноги как колоды. Пятна на щеках. Волосы сосульками слиплись под гребенкой. Бедная. Аня встала, зачем-то стала рыться в кухонной полке, достала чашку. Посмотрела на нее. Убрала обратно.

– Вы хотите жить здесь?

– Ну да… Сначала.

– Где? – Аня наконец взглянула брату в глаза.

– Что – где?

– Где вы будете здесь жить? Пойдем, – она потянула Соломона за собой. В дальней комнате стоял тяжелый запах лежачего больного. Сарра Григорьевна тяжело повела головой на шум, но не узнала сына. Там же, в кресле, дремал отец.

Во второй комнате – кровать Ани и Иосифа, там же обеденный стол, шкаф, буфет, этажерка с книгами.

– Этажерку отодвинем, и здесь поставим детскую кроватку. Как ты себе представляешь нашу с вами совместную жизнь? Ты же не один, вас четверо, не забывай… И вообще – почему ко мне? Почему ты не пошел к Мане, или к Оле, или к Поле?

– Потому что у них – по комнате в коммуналке, и по двое детей на каждую, а ты живешь в квартире, которую в 1936 году дали мне. Мне. Эта квартира – от Государственного подшипникового завода имени Кагановича. Может, кто-то еще здесь работает на этом заводе? Или работал когда-нибудь? Кроме того – не забывай, Аня, в этой квартире живут мои родители. Куда же мне еще идти, как не к ним? Здесь и мой дом тоже!

– А мне куда прикажешь? Выкатываться? Тебе в Липецке предлагают сразу же отдельную квартиру, так нет, ты хочешь сюда, ко мне на голову… Или это не ты хочешь? Это Олька твоя воду мутит, точно! Вот что, брат. Ни я, ни мой муж никуда отсюда не поедем. И родители отсюда ни шагу не сделают: мать вон лежачая, отец тоже сдает… Ты раскрой глаза, зайди к маме, внимательно посмотри, что там делается… Постой в этой комнате с полчасика, подыши там… Ну куда я ее дену? В больницу? – голос Ани сорвался, она помолчала. – Или сразу на кладбище снести, чтобы вам комнату освободить? Не дождешься!

В комнату вышел отец.

– Знаешь, Соломон, Аня права. Сам подумай, где ты тут разместишься? Если только нас всех куда-нибудь выселить, тогда да. Квартира, конечно, твоя. Но тут живут твои родители, и тут… – Яков сбавил голос, – тут умирает твоя мать. Дай ей уйти спокойно.

– Да ведь, папаша, вы не поняли… Я же ненадолго. Мне обещают квартиру…

– Да-а? Знаешь, решай сам. Как решишь – так мы и сделаем.

– Что значит, как решит? – вскинулась Аня. – Ему в Липецке уже сейчас предлагают отдельную квартиру…

– Тогда езжай в Липецк, и дело с концом.

И Яков пошел, опираясь на палку, в сторону кухни.

И Соломон уехал с семьей в Липецк. Оля скрипела зубами, но Соломон жестко велел прекратить любое перемывание костей «этой Аньки». Перед отъездом из Москвы Соломон с Олей и детьми заехали, как они говорили, «на Шарик» – попрощаться. Туда же приехал и Ефим с Саррой, и Соломон передал брату деньги: «Купи на Сходне домик, небольшой. С участком. Чтобы было где остановиться, когда будем в отпуск приезжать или на каникулы, на лето».

Через полтора месяца Сарру Григорьевну, Либе-Сарре, похоронили на Востряковском кладбище. Ольга на похороны не приехала.

У Ани родилась дочка, которую назвали в честь бабушки – Любочкой. В день рождения дочери Иосиф пришел к брату на Малую Грузинскую: «Теперь я не один». Мужчины молча обнялись. Иосиф завыл брату в плечо.

Липецк

– Так и не прошла коленка, да? – Соломон, прищурившись, наблюдал, как Мариша, приволакивая ногу, дошла с куклой до кровати и начала на нее карабкаться.

– Никак, уже не знаю, куда бежать, – Сарра вздохнула. – Врачи на Сходне говорят – артроз.

– А Цейтлин что говорит?

Брат Иосифа, Аниного мужа, был известным в Москве педиатром.

– А Цейтлин говорит, что я ее плохо кормила в детстве. Глупости. Маринка в эвакуации, в Манчаже, коз пасла, так ей молока наливали – по стакану в день… Сказал, что нужно усиленное питание и сабельник пить… А где его возьмешь, сабельник этот? Он на болотах растет, да его знать надо, когда собирать. Маринке в школу идти, а она с этой ногой не дотопает. И я ее не дотащу. Еще Ефим сутками на своем «Точизмерителе» торчит, – Сарра махнула рукой, отвернулась. – Не знаю я, что делать…