В тени старой шелковицы - Мария Дубнова

– Потому что тогда у нас было золото…

– А сейчас у нас зять – главный бухгалтер завода! Сядь на табуретку, не мешай мне!

Лекарства достали, главный бухгалтер – не последний человек. Желудок у отца немного успокоился, и он вышел на работу. Шейна попробовала переговорить с врачом:

– Может, ему на больничный? С язвой шутки плохи…

– Какой больничный? Женщина! – врач смотрел сквозь Шейну, четко выговаривая каждое слово: – Больничный… в военное время… дается… только… в безнадежных… случаях. Радуйтесь, что это не ваш вариант. Так что на работу, она у него непыльная – товаровед. Я выпишу рецепт на диетпитание в заводской столовой: там все на финиковом масле готовят, ему этого нельзя.

Шейна благодарила, раскланивалась, заглядывала в глаза: у нас не безнадежный случай? Ой, спасибо, спасибо вам, доктор…

На работе выяснилось, что диетическое питание есть, конечно, но оно готовится раз в полгода. Мэхл ел принесенное с собой из дома картофельное пюре, но иногда, когда голодные спазмы скручивали живот, шел в столовую и брал – то, что давали. Горячую похлебку, бульон из воблы, кондер…

Начались боли. Он старался не показывать, но стонал по ночам. Шейна, храбрясь, покрикивала на мужа: перестань, не жалей себя, ничего страшного… Прекрати, ребенка разбудишь…

Уходила на кухню, плакала. Возвращалась с картофельным киселем:

– На-ко, выпей. Пей, легче станет… Я тебе и с собой завтра дам…

Гладила мужа по голове, по спине. Он, сжав зубы и отвернувшись к стене, молча лежал, делал вид, что засыпает. Она тоже делала вид, что все будет хорошо, обнимала, ложилась рядом.

В 1943-м Соломону дали комнату в заводском доме, они с Олей и Борей съехали. Весна закончилась, Мэхлу вроде стало полегче. Но осенью боли возобновились с утроенной силой, открылось кровотечение, Мэхла срочно госпитализировали.

В больницу к отцу заходила после работы Оля: ей страшно повезло, в Омске оказалось отделение ЦАГИ[16], а в Москве, еще перед замужеством, Оля работала в ЦАГИ переводчицей. И в Омске ее тут же взяли на работу, с руками отхватили. Работа означала рабочую карточку и совершенно другие нормы и хлеба, и сахара, и масла, и даже иногда тушенки. Шейна, конечно, согласилась сидеть с внуком.

Да, в больницу чаще других забегала Оля.

– У вашего отца рак двенадцатиперстной кишки. Можно, конечно, попробовать оперировать, но я не уверен, что это поможет. Решайте, но не тяните. Завтра я его выпишу.

– А если не оперировать… Сколько ему осталось?

– Не знаю. Недолго. Может, пара месяцев.

Оля вышла из больницы на ватных ногах. Кому говорить? Отцу? Ни в коем случае. Матери? Она с ума сойдет. Соломону! Только Соломону!

Ночью – Соломон уходил на работу в шесть утра, а приходил в два-три часа ночи – Оля все рассказала мужу. Тот валился с ног от усталости, щурился, стараясь сфокусировать взгляд на жене, но получалось не очень. Рак. Понятно. Если не оперировать – умрет через два месяца. Операцию может не выдержать, но если выдержит – может прожить еще несколько лет. В шахматах я бы рискнул. Пожертвовал гипотетическим месяцем жизни для возможности выиграть несколько лет.

– Соломон! Какие шахматы?!

– М-м? – Соломон понял, что заснул сидя и бормотал что-то сквозь сон о шахматах. – Олечка, пошли спать. Я все понял. Надо подумать.

Они подумали еще. Решили посоветоваться с Миррой. Мирра растерялась, расплакалась и начала кивать.

– У отца рак, понимаешь? (Кивок.) Мы будем давать согласие на операцию или нет, а? (Кивок.) Миррочка, ты меня слышишь? (Кивок.)

– Пусть решает Евгения Соломоновна, – поставил точку Соломон. – Но мы ей не скажем, что у отца рак, скажем – операция нужна по поводу язвы. Мол, без операции он проживет два месяца, а с операцией… Но нужно предупредить, что операцию Мэхл Файвелевич может и не выдержать… Черт знает что, – пробормотал он. – Она догадается.

– Пусть догадается, – Оля устала тащить на себе тяжесть решения. – Пусть догадается. Но сама. Мы говорить не будем.

– Я бы оперировал, – поняв, что жене хочется услышать уверенный мужской совет, еще раз повторил Соломон.

…Шейна решила так же. Решено было, что в середине декабря Мэхл ляжет в больницу, чтобы Новый год встретить дома, всем вместе, когда все будет позади.

До операции оставалось дней десять, Мэхл на работу уже не ходил, помогал Шейне, тетехал Борю. На немой вопрос жены сразу отвечал: «Прекрасно! Ничего не болит, не беспокойся!» Из старых, кем-то выброшенных сапог за два дня сшил Боре ботиночки, и Шейна только языком зацокала: до чего ж хороши! Ну, ученик сапожника из Томашевки, ваш талант с годами только растет!

Сам Мэхл очень гордился этими ботиночками. «Вот, – протянул он Оле малюсенькую обувку. – Деда не будет, а Боренька будет гулять весной и деда вспоминать…» – «Прекрати сейчас же! – Оля рассердилась. – Не про нас сказано! У тебя все будет хорошо, ты поправишься – и еще на работу пойдешь!» – «Да, да… – Мэхл кивнул, поставил ботинки на стол. Полюбовался ими. – Я прилягу…»

Операцию сделали, опухоль удалили вместе с частью тонкого кишечника. Но поздно: в печени были метастазы. Мэхла продержали неделю в больнице и накануне Нового года выписали домой умирать.

– Шейндл! У меня мама от рака умерла…

– Я знаю.

– Моя очередь, Шейндл.

– Не хочу, – строгая Шейна всхлипывала, размазывая слезы по щекам, хлюпая носом. – Не хочу-у-у…

– Маленькая моя… Я так тебя люблю, я всю жизнь тебя люблю… Мы с тобой столько прошли… А теперь я тебя бросаю… Прости меня, прости… Я не смог… Я хотел прожить дольше…

Шейна тихо скулила, уткнувшись носом в мужнино одеяло. Он гладил ее по голове – волосы уже отросли, были курчавые, жесткие, с сединой…

– Ты была такая красивая, Шейндл! Ты и сейчас такая красивая! А помнишь, как мы на мосту встретились? Я тогда чуть сознание не потерял! Я тебя украсть хотел, Шейндл!

– Дура-а-ак! – рот Шейны разъехался в реве. – Ну чего ты вспоминаешь? Хочешь, я тебе чаю принесу?

– Очень хочу.

Она поила его с чайной ложки, он уставал после третьего глотка. Откидывался на подушки. И его рвало, прямо на одеяло. Она меняла белье, целовала мужа в глаза, гладила его по плечам. Теплый, он пока теплый, запомнить бы… Запомнить бы…

Ложилась рядом, прижималась, прощаясь. Потом шла на кухню, что-то готовила детям на ужин – руки сами что-то крошили, засыпали, помешивали… – и возвращалась к Мэхлу. Он просил почитать ему – и она читала, вслух, пока слезы не начинали душить обоих. Они обнимались – и замирали. Запоминали.

Приходили с работы дети, заходили Оля с Соломоном и Боренькой – отец всех благословлял. Просил беречь друг друга – и здоровье, следите за своим здоровьем… И маму, маму не оставляйте… Пожалуйста. Маму не оставляйте…

После больницы он прожил дома семь дней. Ровинские встретили Новый 1944 год, стаканы поднимали за победу – и за отца. За отца. И за победу.

На следующий день, 2 января, Мэхл Ровинский умер на руках у Шейны. Ему было пятьдесят восемь лет. И поседеть-то толком не успел.

Бегство

– Скоро весна… Смотри, солнышко какое, греет… – Оля подставила лицо солнцу, постояла секунд пять. – Борька! Ты смотришь? Снеговик? Давай попробуем…

– Не наклоняйся, тебе нельзя… И не поднимай его, он тяжеленный… – Шейне с трудом давались слова – апатия давила ее, веки были тяжелыми, глаза мучительно, слезясь, глядели на дочь и внука. Больше всего Шейне хотелось лежать лицом к стене. Молча. Ничего не делать. Не шевелиться.

Если бы не Пава с Миррой, которые приходили с завода страшно голодные и уставшие после 16-часового рабочего дня… Если бы не беременная Оля, у которой вечно болеет сынок… Надо ей помогать, надо варить обед, надо отоваривать карточки, надо полы мыть, стирать… А Оля вообще не умеет печку топить, тем более таким сырым углем, который достал этот шлемазл Соломон.

Шейне казалось, что у нее закончились терпение и доброта. Даже не закончились – ушли вместе с Мэхлом в могилу. В груди теперь – пустота и холодная злость на беспамятных неумех, которые ее окружают. Позавчера было два месяца, как отец умер, так с утра никто не вспомнил, чаю хлебнули – спасибо, мам! – и на работу.

Соломон обещал памятником заняться – и что, где тот памятник? Саррочка в письме – две строчки о папе, а все остальное о Маришке, о Галочке – ей 2 февраля год исполнился… У нас – 30 дней, а они там празднуют… Шейна сжала зубы. А эти Хоцы – вообще ни словечка. Был человек – и нет его, забыли.

Вечером Шейна все же решила напомнить Соломону про памятник.

– Помню я, Евгения Соломоновна, я на кладбище ходил – сказали, что памятник лучше через год ставить…

– Через год. Понятно, – Шейна кивнула и отвернулась. Господи, какой идиот! Кто знает, где мы будем через год! Война закончится, все уедем, а могила… У Шейны по щекам потекли слезы. Сами.

– Ну мама! Ты Бореньку пугаешь! – Оля подвинула мужу тарелку, налила еще щей.