В тени старой шелковицы - Мария Дубнова

Они думали – доберутся за неделю. С собой было пшено, пятнадцать вареных картошек, две банки тушенки, сгущенка, теплая шаль для Оли и ватник с носками, все-таки в Сибирь ехали. Еще в чемодане лежал котелок, две ложки и кружка – на случай непредвиденной заминки в пути. Фляжка с водой, немножко чайной заварки. И конфеты, из довоенных запасов, грамм пятьдесят, в прилипшей к ним бумажке.

Никакой домашней утвари, никаких одеял и подушек Оля не брала. Она ехала к маме, ничего тяжелого ей все равно нельзя было тащить, а Соломон и так нес чемодан и узел с одеждой. Главное – деньги и документы – были у Соломона в потайном кармане.

10 октября они выехали из Ворошиловграда.

А в Некрасово добрались только в конце ноября.

Полтора месяца тяжелейшего пути. Но все-таки добрались.

Как – Оле не хотелось вспоминать даже потом, даже в 96 лет. Поездами, на перекладных, на грузовиках тряслись. Сначала – Сталинград. Оттуда – в Астрахань и потом – через Каспий – должны были добраться до Гурьева. Но невозможно оказалось достать билеты на пароход, вообще – ничего невозможно было найти на Волге в октябре-ноябре 1941 года. Когда они все-таки сели на корабль, то его разбомбили, но он не утонул, а лишь потерял управление. И вместо двух дней они неделю болтались по Каспийскому морю. У них была буханка черного хлеба и одна селедка на двоих. Фляжка пресной воды и целое море соленой воды вокруг. И она, Оля, на восьмом месяце беременности.

Оля отказывалась есть, желая накормить мужа. Соломон категорически отказывался, жаловался на морскую болезнь и страшную тошноту, так что – и хорошо, что есть нечего, большая удача. А то бы только зря продукты переводил…

Оля обессилено растягивала губы в улыбке, щупала кольцо, оказавшееся таким бесполезным на этом корабле, и казалось, что еще немножко – и их кто-нибудь обнаружит, и отбуксирует к берегу… Дождь, ветер, огромные валы, заливающие палубу. Мороз, перебирающий позвонки своими влажными ледяными пальцами. Губы у Оли треснули и запеклись, щеки покрылись соленой коркой.

У женщины в бордовом платке умер ребенок, то ли от голода и жажды, то ли от какой-то болезни, она наотрез отказалась скинуть тельце в воду и неподвижно сидела на палубе, прижав к себе мертвого ребенка, обвернутого одеяльцем, и глядела перед собой невидящими глазами.

Наконец советские летчики заметили корабль: у военных оказалось время и желание посмотреть, что именно болтается там на воде, – и после недели дрейфа обессилевшие люди все-таки сошли с корабля и, шатаясь, брели по деревянному причалу. Оттуда на подводах их перевезли в Гурьев, недалеко, слава тебе, Господи, Господи…

Потом, прожив в Гурьеве несколько дней и выменяв на еду носки, платок и ватник, Оля и Соломон двинулись вверх, вдоль реки Урал. К Свердловску.

…Сани прикатили Олю с Соломоном прямо к калитке дома, где жили Ровинские. Соломон, с бородой, похожий на раввина, аккуратно вынимал из телеги Олю, закутанную в доху.

– Оля, Олечка приехала! – увидела их Мирра и заколотила в окно. Выскочить из дома было невозможно, минус сорок все-таки. Соломон, о чем-то переговорив с возницей, поволок Олю в дом. Огромный живот выпирал, нагло вылезал из-под овечьего тулупа, тоненькие ботиночки загребали снег.

Олю отогрели, налили кипятку, дали скорее что-то поесть – и два глотка самогону. Шейна окунула обмороженные Олины ноги в шайку с холодной водой. Оля привалилась головой к печке – и заснула сидя, с ногами в воде. Шейна постепенно подливала в шайку кипяток. Соломон сидел у стола, медленно жуя хлеб и словно через силу поднося ко рту ложку со щами. Было видно, что он просто валится от усталости. Но, увидев, что жена уснула, поднялся, аккуратно вытер ей ноги, обернул их пуховым платком – и уложил Олю на скамью, опустив голову жены на заботливо подложенную Миррой небольшую подушку.

Потом сел рядом, на сундук.

– Ну вот и хорошо. Я сейчас, чуть-чуть полежу – и все устрою… – и вырубился.

Его не беспокоили.

Вечером Соломон с Олей пошли к Якову Борисовичу и Сарре Григорьевне – его родители жили на другом конце деревни. Крики, вопли, счастье. Сестры прибежали, племянники, Маришка-мартышка на дядьку карабкается. Как до войны. Только стол не накрыли. Живы все, вот и счастье.

Яков Борисович расспрашивает Соломона, что слышно, что в Польше: там же дядя Ошер, тетя Двойра, ты ж помнишь… Ну да ничего, не будем унывать. Чудеса случаются.

Представляешь, Ефим рядом работает, в Манчаже. Сходненский завод эвакуировали в Манчаж! Это здесь, на Урале, рядом совсем.

Перед тем как лечь спать, Соломон долго о чем-то шептался с хозяйкой, солдаткой Паней. Договаривались, что Оля и Шейна поживут у нее, пока – он кивнул в сторону Олиного живота – все не разрешится. А потом, бог даст, весной он за ними приедет и увезет с собой в Омск.

– Да пусть их, что ж я, не понимаю? Куда ее в Омск тащить? Родит по дороге…

Соломон благодарно жал Пане руку и совал деньги.

Утром следующего дня Соломон уезжал в Омск, увозя с собой Мэхла, Мирру и Паву. Все они должны были начать работу на Омском танковом заводе, частью которого стал Ворошиловградский тракторный.

Паня и без помощи Соломона уже давно поладила с Шейной. Эвакуированная еврейка вставала в пять утра, доила Панину корову, топила печь. Паня шла на работу в колхоз, оставляя на Шейну своего шестилетнего Петьку и полугодовалую Ниночку, и Шейна возилась по дому, готовила, убирала, стирала, качала люльку. Да еще успевала шить для Оли детское приданое из старых рваных простыней: пеленки, подгузники, распашоночки. С утра, перед работой, забегала Сарра и приводила для пригляду Маришку. Шейна, правда, иногда спрашивала Сарру:

– А че ж та бабушка не посмотрит?

– Сарра Григорьевна неважно себя чувствует, а на ней и Полькины мальчишки, и Элькин Витька… Приглядишь, мам? И Оля тебе поможет, правда? – Сарра была в колхозе на подсобных работах.

– Оставляй, оставляй, от нее только радость, такая девочка… Она и за Ниночкой присмотрит, если мне отойти надо…

– Мам, – Сарра поставила на стол небольшой полотняный мешок, – вот ваша мука – в колхозе дали. Вам с Олей, как эвакуированным, полагается килограмм. Картошку у Пани сказали взять.

Шейна кивала. Возьмем. Унизительно, но ничего. Для того и помогаем.

Шейна с тоской подумала, что будь у нее еще хоть немножко камушков… Тех самых, из перстней… Вот ведь наказание! Перед тем, как ехать в эвакуацию, все камни и оставшиеся драгоценности Шейна зашила в маленькую подушку. Камней было много: когда голодали, Шейна потихоньку таскала побрякушки в Торгсин[14], на продажу. Камни в Торговом синдикате не принимали, выковыривали – и возвращали ей, а ювелирные украшения брали как весовое золото. И надо же – именно эту подушку в поезде украли, чтоб у них глаза лопнули, чтоб кишки на палку намотались, чтоб им вдохнуть и не выдохнуть! В колхоз Шейну не взяли, так что в свои пятьдесят два года она, можно сказать, работала надомницей у солдатки. За картошку с моркошкой. Ничего, не жаловалась. Всем трудно. Оля только голодает, это нехорошо, нехорошо.

Вечером 18 декабря у Оли начались схватки.

Шейна закусила губу, положила руку дочери на живот. Да, началось. Побежала за фельдшерицей.

– Знаете, у меня два года назад уже были роды, затяжные. Тогда ребенок умер, а у меня были страшные разрывы, – заглядывая фельдшерице в глаза, испуганно начала объяснять Оля.

Фельдшерица кивнула. Лет сорока пяти женщина. Вроде опытная. Осмотрела, села рядом, молча положила руку Оле на живот.

Пауза затянулась.

– Говорят, вы вчера похоронку на мужа получили, – прошептала Оля. – Вы простите, вам, наверное, сейчас совсем не до меня… Извините меня, пожалуйста…

Фельдшерица поглядела на нее, словно очнулась.

– Лет тебе сколько?

– Тридцать.

– Знаешь, – тетка положила Оле руку на лоб, погладила по голове. – Знаешь, ведь если ты у меня тут порвешься, я же тебя не зашью…

Шейна, которая все это время молча стояла у печи, напряженно вслушиваясь в диалог, повернула голову к врачу.

– И что делать?

– Не знаю. Если что – в Свердловск повезем. На санях.

На улице было минус пятьдесят.

– Ну пошли, что ль? – Врачиха встала, обулась.

– Куда?

– К нам. У нас изба, медчасть. Большая, теплая, чистая. Не тут же тебе орать, тут дети все же.

Шейна метнулась за Олей, но тетка жестом остановила ее.

– Будет нужно, позовем. Ничего, дойдем, Господь поможет. Молись, Соломоновна. Свечку ставь.

Шейна поцеловала Олю – и обе женщины вышли. Сарра пришла к маме – ждать. Паня зажгла лампадку.

Боренька родился.

Он родился легко, без единого разрыва, как выскользнул: маленький, тощий, с синей головой и ручками куренка.

На радостях Паня напекла для Оли из пшеничной муки шаньги со сметаной:

– Ешь, ешь, ой красавчик какой, красавчик!..

– Сто лет такой вкусноты не ела, – Оля жевала и плакала. Правда, сто лет. Вкуснотища какая…