В двух шагах от войны - Фролов Вадим Григорьевич

Кто-то ахнул, что-то чертыхнулся, и сразу же наступила тишина, и пронзительный плачущий крик чаек стал каким-то особенно тревожным. Ребята, которые сидели или лежали на палубе, встали. И так стояли молча, опустив головы. Молчала и Людмила Сергеевна.

— Восемь месяцев! Восемь месяцев держались… — сказал Славка.

— Эхма… — протянул кто-то за его спиной.

— Что будет-то? — спросил тоскливо стоящий рядом со мной паренек.

— Ну! — свирепо закричал Баланда, и все удивленно повернулись к нему. — Заныли: «Что будет, что делать…» А все равно накладем им по… Он глянул на Людмилу Сергеевну и осекся.

Людмила Сергеевна тряхнула своими короткими, светлыми волосами и сказала:

— Грубовато, конечно, но по существу. Обязательно… накладем, Вася! Я не буду произносить речей. Вы сами все понимаете. От нас требуется сейчас только одно: выполнить свой долг. И пусть наше дело не на поле боя, но делать его мы должны хорошо. Это будет та доля, которую мы внесем в победу… Будет трудно, очень трудно…

— Подумаешь, яйца птичьи собирать… — это сказал Шкерт.

— Заткнись, рачьи твои глаза! — закричал Колька Карбас и стал протискиваться к Шкерту.

— Прекратить! Немедленно! — властно крикнула учительница.

Колька остановился. Наш комиссар обвела всех взглядом.

— Есть еще, кто так думает?

Наверное, многие из нас считали, что настоящее наше место на фронте, а не в птично-яичной, но не об этом надо было думать. Раз посылают нас, значит, больше некому. Значит, мы можем здесь принести сейчас самую большую пользу. Это сказал за всех нас Антон.

Вечером ко мне подошел Баланда. В руках у него был сверток в газетной бумаге.

— На вот, — сказал он.

— Что это? — удивился я.

— Что, что… — хмуро сказал Баланда. — Хлеб, вот что.

— Какой хлеб?

— Какой, какой… будто не помнишь. — Он отвел глаза. — Бери, говорят!..

И, сунув мне в руку сверток, быстро ушел.

Арся и Антон сидели на трапе, ведущем в ходовой мостик. Я подошел к ним.

— Понимаете, сам отдал… — сказал я.

— Сам! — насмешливо произнес Антон. — Ну-ну…

Утром начались ЧП. Какой-то малорослый парнишка залез на ванты и, не удержавшись, шлепнулся оттуда на палубу. Хорошо, что залез невысоко и с внутренней стороны, хоть в воду не упал, только одно место себе отбил. Стоявший рядом Баланда сплюнул на палубу.

— Морячки, — сказал он презрительно и тут же получил легкий подзатыльник от Арси.

— А сам? — спросил Арся. — Какой же ты моряк, если на палубу плюешь?

— Ну ты, — зашипел Баланда, — руками-то не размахивай. А то могу и плюхнуть.

— Подотри, — твердо сказал Арся.

— Еще чего! — сказал Васька угрожающе. — Память у тебя, Гиков, короткая. Могу и напомнить кой-чего.

— За себя я сам и отвечу, — сказал Арся и повторил тем же тоном: Подотри!

— А пшел ты! — зло сказал Баланда и повернулся спиной.

Тогда Арся взял его за шиворот, резко бросил на колени, пригнул к настилу и ткнул носом прямо в плевок. Баланда барахтался и ругался, но высвободиться не мог. Когда Арся отпустил его, он поднялся с колен и сжал кулаки. Толстые губы его дрожали, и взгляд был такой, что Арся даже немного отстранился.

— Ну, сейчас будет… — сказал кто-то.

Но в это время за спинами ребят раздался хмурый голос Громова:

— Гиков! Ко мне в каюту.

Все оглянулись и увидели медленно уходящего Афанасия Григорьевича.

— Вот сейчас будет! — злорадно сказал Шкерт.

Баланда покосился на него и молча полез в трюм. Арся отправился за капитаном. Вышел он минут через пять мрачный.

— Где Васька? — спросил он.

— Это который Баланда? — сказал Славка. — В кубрик пошел.

Я тоже хотел сунуться за Арсей в кубрик, но Антон дернул меня за ногу и посадил рядом с собой.

— Сиди, — сказал он, но сам встал и спустился в трюм.

Минут через десять оттуда выскочил Саня Пустошный и рассказал о том, как Антон говорил насчет морских порядков, дисциплины и прочего, Арся просил прощения, а Баланда, как проклятущий, молчал. Потом скривился и сказал:

— Лады, Корабел, на тебя не серчаю. И тебя, Гиков, прощаю… покеда. Сочтемся как-нибудь.

А через час вообще произошли чудеса.

Антон, Арся, Саня Пустошный и я, пристроившись возле пустого ящика, играли в домино. Тут же на кнехтах сидели Морошкин и Славка. Играли мы почти молча, только громко стучали костяшками. Потом появился Коля Карбас и встал за спиной Арси. Когда кончили партию, Колька наклонился к Арсе и что-то сказал ему. Они отошли на несколько шагов, и тут Карбас взял Арсю левой рукой за плечо, повернул к себе, постоял так немного, а потом, широко размахнувшись правой рукой, со всей силы дал Арсе по уху. Тот упал — рука у Коли была как оглобля.

От изумления все вскочили. Арся лежал на палубе и снизу вверх смотрел на Кольку. Тот стоял, нескладный, тощий, опустив руки, и челюсть у него тряслась. Никто ничего не успел сказать, как он, схватившись за голову, бросился вдоль борта на корму и сел на кнехт.

— Скандал в благородном семействе, — сказал Славка.

— С ума он сошел, что ли? — оторопело спросил Саня.

Арся поднялся, помотал головой, потер ухо и, ни слова не говоря, пошел к Карбасу.

— Гиков, стой! — крикнул Антон и побежал за ним.

Он догнал его уже на корме и схватил за плечи. Арся вырвался, толкнув Антона в грудь.

— Эй, на корме! — раздался с мостика строгий окрик капитана Замятина. — Отставить!

Арся остановился. Он стоял над Карбасом и молча смотрел на него. Потом повернулся и ушел. Карбас сидел все так же, обхватив голову руками.

— Ты что, сдурел?! — заорал я, подбегая к нему.

Колька сморщился, словно собирался заплакать, и еще ниже опустил голову.

— Да за такие дела…

— Оставь, — прервал меня Антон, — пусть посидит, подумает. Тут не с ним, а опять с этой сволочью говорить надо.

— С кем? — спросил я.

— Не понял? Баландино это дело. «Американочку» помнишь?

— Да что он за человек такой? — с недоумением спросил я. — Хлеб вот отдал, а потом…

— Гнида он, а не человек, — сказал Славка. — У нас в Одессе таких…

— У нас в Одессе да у нас в Питере, — сказал вдруг Морошкин, — чего форсите? А у нас — в Архангельске…

— Не о том говоришь, Морошка, — сказал Саня, — таких, как Баланда, всюду учить надо. И мезенского, тютю этого, тоже поучить бы не мешало…

— Так он же «американку» исполнял, — сказал Витя.

— А если бы тот ему… Людмиле бы съездить велел или с мачты спрыгнуть? — спросил Антон.

— Ну, ты уж того… — неуверенно сказал Витька. — У Васьки знаешь жизнь какая? Отец в тюрьме сидит, а мать… э-э, даже говорить-то не хочется…

— Да наплевать, — сердито сказал Арся, — пусть наш бригадир теперь сам почухается. Только помните: от этого Баланды вы еще все нахлебаетесь.

— Мы? — спросил Витька. — А ты?

— Ну, — сказал Арся спокойно, — на меня он как сядет, так и слезет, вместе с прихлебателем своим, Шкертом этим…

— Поганое самое в том, — сказал Саня, — что, если у нас сейчас такое начинается, что же дальше-то будет?

— То-то, — задумчиво сказал Антон.

…На следующее утро, 7 июля, «Зубатка», дав три протяжных прощальных гудка, снялась с якоря и медленно пошла по двинскому фарватеру, таща за собой на ваере «Азимут». За ним своим ходом шел «Авангард».

Перед отходом на причал пришли родные, знакомые ребята и девчонки. Секретарь горкома комсомола сказал несколько слов, пожелал удачного промысла и передал привет от Папанина.

День стоял тихий и солнечный. Мимо по правому борту тихо проплывал город. Вот проводил нас бронзовый Петр Первый, стоящий на набережной, вот уже остался позади Гостиный двор, потом прошли исток реки Кузнечихи, и сразу послышался лязг железа, перестук пневматических молотков, заблестели яркие даже при солнце огоньки электросварки — судоремонтный завод «Красная кузница», а за ним начались небольшие, кое-где осевшие в землю по окна первого этажа дома знаменитой Соломбалы — старинного поселка корабелов, моряков, рыбаков.