В двух шагах от войны - Фролов Вадим Григорьевич

— Чего добавлять-то? Не маленькие, ответственность понимают. Так, братва?! — бодро сказал Громов.

— Так! Понятно! Чего уж!.. — откликнулся нестройный хор.

— Тогда — разойдись! — скомандовал Замятин и недовольно покачал головой, увидев, как ринулись с места ребята, сбиваясь в кучки, толкаясь и переговариваясь.

Людмила Сергеевна спустилась с полубака на палубу и долго стояла у трапа, глядя на ребят. Нет, пожалуй, страха у них не было. Многие даже лихо орали, что так куда интереснее — самим продвигаться, и тыкали пальцами в сторону двух «дегтярей» на ходовом мостике. И все же нет-нет, а кто-то задумается, нет-нет, а поглядит в ту сторону, куда ушел конвой, нет-нет, а оборвет кто-то смех, и все сразу примолкнут. А потом опять один затевает песню, другие ожесточенно режутся в «морского козла», третьи с любопытством смотрят на близкий берег, а вон там, у ящиков, возятся с веселым Шнякой…

«Ах, мальчишки, храбрые вы мои мальчишки, — думала Людмила Сергеевна, — каково-то вам еще придется…»

После ухода конвоя «Зубатка» еще теснее прижалась к обрывистому берегу, и Замятин с Громовым не сходили с мостика, внимательно наблюдая за какими-то им одним ведомыми признаками, помогающими правильно вести судно.

За мысом Воронова началась Мезенская губа — широкой дугой глубоко вдающийся в берег залив. «Зубатка» взяла еще восточнее, и вскоре слева по носу всплыл небольшой, но живописный уютный остров.

Низкие с моря песчаные берега с разбросанными там и сям валунами и обломками скал некруто поднимались вверх, а немного подальше виднелась изумрудная, еще совсем весенняя, листва кустарников и деревьев.

— Слева по носу остров! — крикнул во все горло Саня Пустошный — его первого поставил капитан впередсмотрящим.

— Поздно докладываешь, — откликнулся Замятин и добавил: — Моржовец это.

Мальчишки толпились вдоль всего борта от носа до кормы, с интересом рассматривая островок. Коля Карбас рассказывал:

— Тут места богатейшие и промысел — ух какой! И на зверя, и рыба разная. Мы с папаней сюда хаживали — тюленей здесь тышши. А в мезенских реках рыбы — страсть! Сиг, семга, нельма, голец, а в море — треска, пикша, камбала. — Колька даже зажмурился от восхищения. — Ты мне скажи: чего тут нету? — Он ткнул пальцем в Славку-одессита.

— Бычков тут нету, — усмешливо ответил Славка, — и скумбрии нету.

— Скумрии… такой не знаю, — заносчиво сказал Карбас, — пустяшная, должно быть, рыбка. А бычки — почему нет? На берегу в деревнях и бычки, и коровы имеются.

Славка захохотал, засмеялись и другие ребята.

— Сам ты корова, — сказал одессит. — Шо ты понимаешь. Бычок — это та еще рыбка, вкуснее ее ничего в целом мире нет. И заметь, только у нас, в Черном море. А дельфины у вас есть?

— Про дельфинов не слыхивал, — растерялся Карбас. — А вот…

— Необразованный ты, Карбасище, — перебил его Витя Морошкин, — а белуха — это кто, по-твоему? Дельфин. Только раза в два, а то и в три побольше, чем эти черноморские.

— Ага! — торжествующе закричал Колька. — И дельфины есть!

— Подумаешь, дельфины, — сказал Славка, — а акулы?

— Есть! — заорал Карбас. — И еще какие!

Славка протянул ему загнутый указательный палец.

— Ты чего? — удивился Карбас.

— Разогни, — сказал Славка, — а то загибаешь такое, ушам слышать невозможно.

— Я те разогну!

— А ну, тихо! — раздался за спинами ребят хрипловатый басок Громова. — Верно он говорит: есть тут акулы. Сам ловил. Они сюда из Атлантики за рыбкой приходят.

— А большие они, акулы? — спросил Димка.

— Разные, — ответил Афанасий Григорьевич, — чаще килограммов по триста — четыреста. И поболе попадаются. Хотите верьте, хотите — нет, но, когда я еще на траулере шкиперил, мы однова такую чудишшу вытянули, что сами рты поразевали. Метров семь длиной, а взвесили — тысячу с гаком килограмм потянула. Вот она, Одесса. — Он потрепал Славку по черным вихрам. — Север наш, батюшко, порато[19] богат есть. Как же мы его врагу отдадим?! — Капитан вдруг рассердился. — Ни шиша, извиняйте, мы ему не отдадим.

И, сунув куда-то на запад поверх ребячьих голов здоровенный кукиш, он быстро ушел.

Моржовец уже остался далеко за кормой, и «Зубатка» со своим маленьким караваном шла поперек широкого устья Мезенской губы. Вскоре остров совсем скрылся в синем мареве, все берега исчезли, и казалось, что судно уже совсем в открытом море. Вода приняла зеленоватый оттенок, солнце светило по-прежнему ярко, только чуть посвежел ветерок и пошли волны. Они были некрупными, но какими-то беспорядочными: толкались и в оба борта, и в корму, заходили и с носа. «Зубатку» качало тоже бессистемно: то она неуклюже переваливалась с боку на бок, то клевала носом, а затем вдруг задирала его, забираясь на крутую с белыми гребешками волну.

— Мезенская губа завсегда толкунцы разводит, — сказал Колька, — тут тихая губская вода с быстрой, которая по горлу беломорскому идет, встречаются. Вот и толкутся они, никак столковаться не могут.

Димка рассмеялся. На него качка не действовала, а на некоторых ребят подействовала, хотя была и не очень сильная. Разошлись кто куда, многие спустились в кубрик. А вот Карбас, так тот, похоже, даже наслаждался. Он сменил Саню и стоял на носу, гордо выпятив грудь. Большинство ребят занимались своими делами, но кто-то все-таки уже слегка позеленел. Васька Баландин и Боря-маленький лежали на нарах и постанывали, а развеселый Славка ушел на корму.

— Черноморец-то наш рыбку кормит! — пронзительно закричал Шкерт, но внезапно замолчал, поджал губы и, схватившись одной рукой за горло, другой за живот, тоже побежал на корму.

К утру мезенские толкунцы прекратились, и «Зубатка» снова пошла по тихой воде вдоль Канинского берега. А к вечеру караван поравнялся с Каниным Носом, за которым уже совсем кончилось Белое море и началось Баренцево.

Вода после Канина Носа стала светло-зеленой, а спокойные ленивые волны чуть отливали лазурью. Только закат в этот вечер был какой-то необычный: не золотисто-розовый, а белесый и желтоватый. Карбас сказал, что такой закат к «туску» — к тусклому небу либо к дождю.

Вскоре оконечность Канина Носа скрылась за кормой, и «Зубатка» с ее караваном вышла в открытое море.

10

Капитан Замятин всю ночь простоял на мостике. С вечера посвежело все же океан давал себя знать — и Павел Петрович на все пуговицы застегнул свой кожаный реглан.

Он хорошо знал этот район Баренцева моря — ловил рыбу еще на «Смене», да и просто ходил здесь часто и раньше. Довести «Зубатку» до места для него не составляло особого труда. Но это тогда, до войны, когда не шныряли вокруг немецкие подлодки и эсминцы и не крутились в небе вражеские стервятники.

Он стоял на мостике, большой, голубоглазый, сжав плотно губы, и смотрел, смотрел до рези в глазах на море — такое знакомое и такое сейчас враждебное, на эту обманчиво ласковую в белой, почти без сумерек, северной ночи зеленоватую лазурь, смотрел на небо с расплывчатой линией горизонта, и глухая тревога не отпускала его.

Канин Нос ушел в далекую дымку, скоро на северо-востоке покажется плоский блин Колгуева острова с его рыжими низкими берегами. И под берега эти не пойдешь: полно здесь кошек — песчаных надводных и подводных мелей. Надо брать мористее, курсом почти на норд. Но там черный утюг «Зубатки» и идущие в кильватере «Азимут» и «Авангард» будут видны как на ладони — что хочешь, то и делай!

Старушка «Зубатка» шла пока прилично — узлов под десять. Но это для нее хорошо, а если, не дай бог, эсминец или еще что?

Немного отлегло от сердца, когда вдруг быстро, как это часто здесь бывает, захмарило и небо покрылось ровной темно-серой пеленой. Все-таки хоть для самолетов видимость похуже. Стало сыро и промозгло. Замятин хотел было спуститься с мостика, пойти отдохнуть, как услышал звонкий, прерывающийся от волнения крик вахтенного матроса-наблюдателя: