Польша или Русь? Литва в составе Российской империи - Дарюс Сталюнас

конце XVIII века лишь завершило этот долгий процесс. Кроме того, Ю. Кузнецов положительно оценивал «обрусение» Литвы[244]. Однако это «обрусение» он понимал иначе, чем большинство адептов «русского дела» в Северо-Западном крае, – он считал, что необходимо стремиться к признанию русского языка как второго, но никоим образом не пытаться полностью вытеснить литовский язык[245]. Кроме того, понятие истории Великого княжества Литовского, которое мы встречаем в текстах Ю. Кузнецова, значительно ближе к нарративу, характерному для польскоязычной историографии первой половины XIX века, возвышавшему способности и толерантность великих князей литовских[246], а не к концепции Н. Г. Устрялова. Ю. Кузнецов также придерживался мнения, что в прошлом территория проживания литовцев простиралась гораздо дальше как на восток, так и на юг[247] и, например, восточная часть Новоалександровского уезда, в которой в то время доминировало русское население, раньше была литовской[248]. Наконец, Ю. Кузнецов выступал против запрета властями печати в традиционной литовской графике[249].

Эту меру властей критиковал и Э. А. Вольтер, несколько позже также исследовавший литовцев по поручению ИРГО[250]. Собранные Э. А. Вольтером данные непросто было использовать не только для идеологического дискурса, но и в политической практике, поскольку исследователя в первую очередь интересовали литовская мифология и диалектология. Именно благодаря Э. А. Вольтеру в рамках действовавшей по инициативе ИРГО Литовско-латышской комиссии в 1894 году было отмечено десятилетие нелегальной литовской газеты Varpas («Колокол») и решено газету выписывать[251]. Таким образом, в учреждении, которое некоторые защитники «русского дела» в начале 1860-х годов пытались втянуть в идеологически ангажированный сбор статистического и этнографического материала, призванного доказать русский характер Северо-Западного края, в конце века открыто критиковали имперскую политику в отношении литовцев.

По мнению В. Пятрониса, «ИРГО сыграло неоднозначную роль: демонстрируя внимание к литовской культуре, оно создавало дистанцию между литовцами и поляками; в то же время, изучая местную культуру, оно служило националистам, подчеркивая различия между жителями этого края, жителями соседних территорий и русскими»[252]. Для подтверждения этого тезиса следовало бы доказать, что литовская интеллигенция, прежде всего конкретные ее представители, с которыми общались исследователи ИРГО, до встречи с Ю. Кузнецовым и Э. А. Вольтером не интересовались литовской этнографией либо концептуализировали ее иначе, чем исследователи ИРГО. Похоже, что этот тезис (во всяком случае, сегодня) не представляется возможным обосновать с помощью конкретного эмпирического материала. Хорошо известно, что литовская интеллигенция начала собирать этнографический материал задолго до приезда в Литву Ю. Кузнецова и Э. А. Вольтера. И есть много оснований говорить об обратном влиянии – о влиянии литовской интеллигенции на имперских этнографов. Э. А. Вольтер в 1880-х годах изменил свою точку зрения на использование кириллицы в литовской печати: сначала он выступал за применение модифицированной кириллицы, однако позже стал агитировать за упразднение запрета на использование латинской графики. Таким образом, влияние литовской интеллигенции на имперского этнографа может быть доказано гораздо легче, чем обратное влияние.

С середины XIX века, особенно после 1863 года, правящая и интеллектуальная элита все чаще пытается обосновать принадлежность этих территорий России с помощью этнических критериев, при этом деятельность Ю. Кузнецова и Э. А. Вольтера говорит о том, что стремление правящей и интеллектуальной имперской элиты доказывать «русскость» этих территорий в 1870-х годах стало гораздо менее интенсивным. Что, однако, не означает изменения официальной точки зрения на территорию Великого княжества Литовского как на «издавна русскую», и в следующей главе я рассмотрю, как этнографические критерии использовались при установлении административно-территориальных единиц.

Глава 4

Территориально-административное деление как инструмент национальной политики

На реформы административно-территориального деления в Российской империи влияли различные факторы. Одним важным фактором было стремление к более эффективному управлению (и выравнивание с этой целью губернии по размеру или по количеству жителей, или «округление» территорий губерний и основания центра губернии в середине территории). Однако в этом случае нас интересуют только те реализованные или нереализованные проекты территориально-административного деления, которые были связаны с российской ментальной картой, в особенности с представлениями о русской «национальной территории».

В 1830-х годах власти Российской империи, стремясь уравнять размеры губерний, «округлить» губернии и поместить губернский город как можно ближе к географическому центру губернии, начали обсуждать возможности административно-территориальной реформы[253]. Планировавшиеся изменения в западной части империи, как отмечал один из организаторов реформы – министр внутренних дел Дмитрий Николаевич Блудов, преследовали и другие цели, которые, правда, формулировались достаточно обтекаемо: в проекте реформы говорилось о необходимости «слить» и «сблизить» губернии с центральной частью России[254].

В предложениях министра внутренних дел можно отметить определенную градацию территорий: настоящие русские губернии (такие, как Псковская и Смоленская) – и было бы очень полезно присоединить к ним часть бывших земель Речи Посполитой и таким образом сильнее привязать эти земли к центру империи; далее шла уже освоившая русскую систему управления Белоруссия, к которой было бы хорошо присоединить часть литовских территорий (часть Виленской и Минской губерний – к Витебской губернии)[255]. То есть наиболее чужой виделась Литва, более близкой – Белоруссия[256]. Такая оценка отдельных территорий Великого княжества Литовского на русской ментальной карте будет встречаться и позже.

Один из проектов, вынесенный на рассмотрение специально созданного для подготовки реформы комитета, предусматривал значительное увеличение территории Виленской губернии (к ней должны были быть присоединены два новых уезда – Гродненский и Лидский). Губерния, и так большая с точки зрения территории и численности населения, должна была вырасти еще больше. Проблема, с точки зрения властей, была связана не только с размерами губернии, но и с тем обстоятельством, что Вильна – это центр Литвы[257]. Почему возникали проблемы управления, в проекте объяснено не было, но можно предположить, что речь шла о Вильне как бывшей столице государства, в котором, как считали власти, было сильно польское влияние.

В такой ситуации и родилась идея создания новой губернии из северо-западных уездов Виленской губернии[258]. Северо-западные уезды, по мнению членов специального комитета, выделялись среди других своим бытом, говором, исторически сформировавшимися обычаями, и эти обычаи жители почитали больше, чем законы[259]. Основой формируемой губернии должна была стать Самогития (Жемайтия)[260]. Здесь возникает вопрос: о какой Жемайтии идет речь – о существовавшем до конца XVIII века Самогитском княжестве или об ареале распространения жемайтийского диалекта, занимавшего меньшую по сравнению с княжеством территорию?

Имперские чиновники и раньше фиксировали ту или иную отличительную черту Самогитии по сравнению с остальной частью бывших земель Великого княжества Литовского. После подавления восстания 1830–1831 годов по инициативе виленского генерал-губернатора рассматривались предложения об уделении Самогитии особого внимания. Рассматривался, но был отклонен вариант,