Наследник фаворитки - Георгий Марчик

Лицо директора стало сосредоточенно серьезным, как у каменной бабы. Все это, конечно, было очень, очень мило и оригинально, и в другое время он с удовольствием посмаковал бы истории этого чудодея, но мысли его сейчас поминутно убегали или, лучше сказать, рокировались в другую сторону.

У него произошла пренеприятная накладка с билетами, не проштампованными в финотделе, и теперь он был на грани… М-да… Материал попал к следователю… Но и это бы полбеды… Да вот еще одна закавыка…

Мутные мысли, словно грязные пятна мазута по воде, плавали в голове Дверьченко. Матильда, господи прости. Ну и имечко. Сидит в приемной с промокшими глазами и вслушивается в себя. И глаза, как у овцы. Девятнадцать лет дылде, а ума на полушку. Спросил: «И что же дальше?» Уставилась на него, словно он стоит с ножом, сейчас прирежет. «Да ты хоть понимаешь, что тебе нельзя ребенка?» — «Почему же нельзя, Яков Никитич?»

Вот бессмысленное существо. Никакого соображения. «А может, у тебя был еще какой-нибудь мужчина? Признавайся». — «Что вы, Яков Никитич? Как вы можете? Никого. Ведь говорили, что любите меня. Что жить без меня не можете. Помните?»

Взял бы сейчас ремень, задрал этой шкоде юбку и спокойно так, не торопясь отхлестал. Чтобы на всю жизнь отбить охоту к глупостям. Глазки ему строила. Это он ее любит? Жить без нее не может?!

Скажи на милость, какие Ромео и Джульетта! Ему сорок девять. Тридцать лет разницы. А семья? Этого она, тупица, в соображение не берет.

Э-э-э, черт, будто на колючку наступил голой ступней. Что теперь возразишь? Разве она поймет, что он женат, что жена есть жена. А дура набитая есть дура набитая. С билетами как-нибудь обойдется. А уж если и это раскроется, то все вместе в совокупности — худо. Так худо, что дальше некуда…

— А-а-а? Что? — Дверьченко, словно тугую резину, растянул свои губы в насильственную улыбку. — Да, да, так точно. Совершенно с вами согласен. Искусство овладевает массами…

— Но это не стихийный процесс, — с воодушевлением продолжал разглагольствовать Алик, будто и не замечая директорского транса. — Художественные идеи привносятся в массы с помощью современных технических средств. Вот почему сегодня, как никогда, стоит задача усилить охват населения самодеятельными формами…

Дверьченко в упор смотрел на вдохновенного чудодея. Какой блестящий и острый, как скальпель хирурга, язык у этого начинающего киносценариста или консультанта-методиста, бог их там разберет! Так и режет, так и режет. Из его слов и блеснула молнией идея-спасительница. Ну конечно же. Он реализует эти проклятые излишки в киноаппаратуру для любительской киностудии при Дворце культуры. Тогда сам дьявол не подступится, не возьмет его голыми руками. Ну, ошибся. Ну, допустил промашку. Ну, слукавил. Но не для себя же. Для народа старался. Вот и племянника Сергея Сергеева пригласил в худруки…

Тяжелая рука легла на плечо Алика. Дверьченко пристально, испытующе смотрел ему в глаза. Но Алику такие взгляды не внове. Он легко выдержал его. Смотрел в ответ честными, ясными глазами. И не моргнул.

— Послушайте, молодой человек, — душевно сказал Дверьченко, не снимая мясистой, одутловатой руки с его плеча. — Вы уж простите мне эту дружескую фамильярность. А ведь вас мне сам, — он значительно указал пальцем вверх, — всевышний послал. Вы мой ангел-хранитель. Верите?

Архипасов кротко, аки агнец божий, вновь поднял невинные глаза на директора.

— Как у вас со временем? — окончательно взбодрился директор. — Прошу совместно отужинать. Уж не побрезгуйте, дорогой. Заодно и потолкуем. Приятно встретиться со сведущим человеком, знатоком. Тем более из большого культурного центра.

— Что вы, что вы, — засмущался хитрый Алик. — Мне, право, неловко. Польщен такой честью…

Они прошли приемную, где сидела за старинным громоздким «ундервудом» сникшая, непричесанная секретарь-машинистка. Дверьченко проковылял мимо, стараясь прикрыть ее от визитера своим мощным торсом. Но тот уже понял: «Ну, дает, провинция».

Всю дорогу до ресторана, расположенного на берегу водохранилища, Архипасов вдохновенно развивал планы развития любительского киноискусства. Иногда помогал себе жестами. Дверьченко ковылял молча.

Они удобно расположились в плетеных креслах на веранде, выпили по первой стопке, и тогда Дверьченко предложил Алику должность руководителя киносекции.

Для приличия Алик чуть-чуть поломался и с достоинством согласился за соответствующее вознаграждение наладить работу.

Дверьченко обещал завтра вручить ему аванс и деньги на покупку аппаратуры. Потом исповедался в грехе с секретаршей. Алик легко отпустил его матерому шалунишке.

Подошла официантка. Дверьченко смотрел сквозь нее.

— Горячее подавать? — спросила она.

— Какое горячее? — спросил Дверьченко, не воспринимая ее как живого человека. — Еще две бутылки, икру и крабов. И живо, жи-во!..

— Крабики, крабики!.. — захлопал Алик в ладоши, как дошкольник на кукольном представлении. Ему все больше нравился его новый знакомый. Явно незаурядная личность. Полководец. Только без войска.

— А ведь ты любого можешь обмануть, — приблизил Алик свое восторженное, улыбающееся лицо к расплывшейся квашне визави. — Раз — и ваших нет… — он громко щелкнул пальцами. — И рука бы не дрогнула…

— Пошел к черту! Что ты понимаешь, сосунок, в таких делах.

— Ну, признавайся! По глазам вижу — можешь. Скажи, голубчик. Сделай одолжение.

— Много будешь знать, скоро состаришься. Это тебе не ручку кинокамеры крутить. Нравишься ты мне, парень, — с иронией сказал Дверьченко, нетвердой рукой наполняя вином бокалы. — Я ви-и-и-жу-у-у… понимаю… Что-то в тебе есть… Я ведь таких, как ты, прытких, встречал… Знаю вас, прыгунков…

Алик даже оцепенел от такого разворота.

— Да ты не тушуйся, — миролюбиво продолжал Дверьченко. — Ты действуй. У каждого свой номер. Это я понимаю. Ты меня выручишь, я тебя. Все по правилам: «Ты человек, и я человек. Ты хам, и я хам». И кто ты ни есть, все равно тебе кушать хочется. И погулять, наверное, любишь. Отвечай — любишь?

— Люблю, — охотно признался Алик, не сводя внимательно-восхищенных глаз с лица директора.

Дверьченко беззвучно захохотал.

— «Ты хам, и я хам». Это хорошо, это мне нравится, — вторя ему, засмеялся Алик. — Послушай, — Алик наклонился к директору, но на этот раз без улыбки, всерьез. — Ты, видно, человек бывалый, поделись, сделай милость, как добиться успеха? Есть же какой-то секрет…

Дверьченко кивнул и надолго задумался. Алику показалось даже — уснул. Тот наконец тряхнул массивной головой, нехорошо, внутрь себя усмехнулся:

— Уборщицы, как увидят меня, во фрунт вытягиваются. Или прячутся. А у женщин, у первых, заметь, нюх на страх. Понял? Нужна хитрость, чтобы в дождь меж капель пройти и сухим остаться. А я чересчур откровенный, открытый. Это меня и погубило. Извини уж за откровенность…

— Да, у тебя широкая натура, — с готовностью подтвердил Алик. — Ну а как деньги? Только пойми меня правильно. Лично я не раб денег. А все-таки почему они обладают такой властью над нами? Помнишь арию «Люди гибнут за металл»? — Алик, подавшись вперед, напряженно ждал.

Дверьченко глянул на него, негодующе протянул:

— Н-у-у-у… Деньги… Главное… А штаны — главное? А хлеб — главное? Ничего ты не понимаешь. Главное другое. Другое… — повторил он презрительно, словно силясь вспомнить что-то очень далекое и важное.

— Лично мне деньги не нужны. Я бессребреник, — поспешно отступил Алик и расслабленно в знак отрицания поводил в воздухе руками.

— Знаю, знаю, — хитро усмехнулся директор — Все такие, только хуже притворяются…

— Нет, честное слово, — обиделся Алик. — Я серьезно. Мне на деньги плевать. Тьфу! — Он издал губами смачный звук плевка.

— Ладно, давай опрокинем еще по стакашке, — тускло предложил Дверьченко. — А уж потом еще по одному. Пить будем, гулять будем, а смерть придет, помирать будем. А? — он поднял пустые глаза на Архипасова.

— Я пас, — сказал Алик, увиливая от его взгляда. — Все. И хотел бы, не могу больше — желудок маленький. Лить некуда.

— Эх ты, — устало вздохнул Дверьченко. — Желудок маленький. Требуха, а не люди. Пить и то не умеют.

Какая жизнь за его широкой, как печь, спиной? Что сделало его таким? Даже пьяному Алику стало жутковато. Он не мог заставить себя смотреть в глаза собеседнику, закрытые пеленой беспричинной ненависти. У того снова опустилась на грудь в тяжелых думах голова, призакрылись веки.

— А еще с мягким знаком, — укоризненно покачал головой Алик.

— А? Что? — бессмысленно уставился на него Дверьченко.

— Ничего, ничего, Яков Никитич. Это я про себя. Отгадайте загадку: какая разница между шизом и психом?

— Не знаю, — с надеждой поднял на него взгляд директор.