Ovum - Кирилл Куталов

о выселении, об отключении электричества, так выглядит последний шанс, посмотри. А то, что ты называешь последним шансом, ещё неизвестно, насколько он последний.

Он сказал, всё гораздо серьёзней.

Ну расскажи, если серьёзней.

Рассказать он не успел. В дверь позвонили, я подумала сначала, не буду открывать, но звонили, и звонили, и звонили. Ладно, что уж, открыла, а там дружок мой, в свитере с оленями, в стоптанных тимберлендах, как будто не уходил. Говорит, привет, одевайся, повезу тебя на объект. И тебе привет, Славик, ты тоже одевайся.

24. Инженер. «Тридцатка»

От вокзалов до «тридцатки» ехать было как в другой город.

На поезде быстрее – по прямой до «Красного строителя», но я знал, с кем связался: с утра им было не до поезда, поэтому поехали втроём на такси.

Районы новостроек за внутренним кольцом тянулись коридором: стены в тридцать, сорок этажей, полоски неба между ними, немного неба сверху. Водитель качал головой, спрашивал: зачем столько людей, для чего, куда?

– Они пустые, – сказала Чёрная. – Законсервированные. Не успели заселить до Эпидемии, а потом война и Переход.

Водитель затих.

Это казалось даже уютно – коридор из пустых домов.

За новостройками ползли районы пятиэтажек: плесень, чёрные окна, фасадная сетка. Сквозь сетку светились вывески: табак, мясо, молоко. Ходили люди.

Добрались на место через полтора часа.

Тёмные территории начинались в шести километрах, за пропускным пунктом Бутовского гарнизона. Перед последней волной там выкорчевали лес, зачистили местность, чтобы лучше простреливалась – получилась поляна с футбольное поле. Потом пункт разобрали, поляну засадили ёлками. Лес всё сожрёт.

Забор вокруг «тридцатки» покрасили давно, ещё когда всё работало здесь. Нарисовали на бетонных плитах деревья, горы, морской берег. Летом непонятно зачем – и так вокруг лес, зато хорошо зимой или если тебя привозят сюда ночью, в дождь, в ноябре. Вдоль асфальтовой дорожки рисунок неплохо сохранился, только немного выцвел, и в темноте и в сумерках забор можно было принять за живую изгородь, высокий кустарник, заросли камыша. Возле ворот и бывшей проходной краска стёрлась, осыпалась, остались только сине-зелёные ошмётки здесь и там. Пятна Роршаха, фрагменты фрески на бетонном блоке ПО-2.

Слева от проходной – синие ворота, по бокам круглые белые фонари. За спиной – лес, за воротами – тоже лес.

Чёрная сидела на заднем сиденье в солнечных очках, пила воду. Славик нервничал, вертел головой.

– Это что?

– «Тридцатка», – сказал ему. – Бывший психоневрологический диспансер номер тридцать. Тихое место, хорошее. Лес кругом, природа. Можете, пожалуйста, ворота открыть?

Водитель вышел, толкнул синие створки. Замка на них не было. Въехали на территорию.

Если смотреть с дрона, четыре корпуса «тридцатки», соединённые коридором, напоминали распятого жука. Печатную плату с микросхемами, космическую станцию с крыльями солнечных батарей. Белые швы между блоками стен, ржавые подтёки, шуба штукатурки. Отдельно – домик администрации, часовня, пищеблок. Один корпус разорили ещё до Перехода: выбитые окна, граффити. Часовню тоже разорили, она стояла чёрная и пустая, как прошлогодний мангал.

Нам было в дальний корпус – оттуда лучше вид, если с четвёртого. Только лес, огромный, до горизонта. Борозда кольцевой между Битцевским парком и Бутовским массивом и дома где-то сбоку, можно не заметить, если не присматриваться. Ближайшее жильё – за деревьями, ближайшее шоссе – не догадаешься, если специально не искать.

Осенью вид будет как там. Даже вороньи гнёзда на ветках.

Чёрная спросила: в центре ничего не было подходящего?

Я сказал: на центр денег не хватило.

Славик ковырял ногой штабель досок у бордюра, посеревший от дождей штакетник.

– Здесь, наверное, грибы растут?

– Растут, конечно.

Внутри корпуса пахло старыми вещами, кладовкой, колючими одеялами. Жёлтым пластиком ходунков, клеёнкой в клетку, байковыми халатами. Я сказал: дверь не закрывай. Проветрим. Откроем ещё окна на третьем и втором. Там спальни, пойдём, покажу.

Мы прошли через просторный холл: вся мебель сохранилась, даже ковёр на полу. Поднялись через этаж. На втором делать было нечего: общие комнаты на пятнадцать человек. Выше – секция для маломобильных, медкровати, по три на палату.

– Здесь будете спать. – Я открыл им двери, отдал ключи с разноцветными пластиковыми бирками, ей с зелёной, ему с красной. – Кухня в пищеблоке по коридору налево, распределительный щит в подвале, роутер там же.

– Что мы здесь делать будем, не расскажешь? – спросила Чёрная. – И что на четвёртом?

– На четвёртом кабинеты. У меня там вроде как офис. Во втором терапевтическом.

– Офис? Ты начальник здесь, что ли?

– Скорее, терапевт.

25. Чёрная.

Кайт над водой

Ночью в окно палаты стучала ветка.

Ясень поднимался над корпусом, как медленный взрыв. Раньше его обрезали, наверное, ещё до войны, я видела старые культи веток, замазанные зелёной маскировочной краской, потом обрезать стало некому и незачем, и ясень разросся, и крыша под ним наверняка была усыпана продолговатыми листьями и крошечными сухими вёслицами плодов.

Природа очистилась. Был такой мем времён первого штамма. В периметр Третьего кольца заходили лоси, между шпал росли одуванчики. И грибы, много грибов, самый грибной год за десять лет. Люди радовались, постили фотки с корзинами. Поняли через два года, эти грибы съедали прежнюю жизнь. Она ещё не знала, что ей конец, а они уже жрали её изнутри. За грибами пришла плесень, бурая, голубая, зелёная, росла в человеческий рост крапива, в подъездах на окраинах было полно заячьего помёта, ветка ясеня стучала в стекло.

Мы не закрывали окна три часа, проветривали, выгоняли застоявшийся воздух, но всё равно пахло, от постельного белья, от мебели, такой странный запах, старый и детский одновременно, беспомощный. Всё беспомощное так пахнет, мягко, грустно и тепло.

Медицинская кровать оказалась удобной, можно было менять угол, поднимать ноги или голову, только металлические бортики по краям не откидывались, и на одном из них виднелись царапины, как будто к нему пристёгивали наручники, и краска на стене со стороны изголовья была местами сколота. Я подумала, вот он место нашёл, конечно.

Спать не хотелось, я встала, оделась и пошла вниз, к кулеру.

Здание было похоже на школу, и чувствовала я себя в нём, как в школе, одинокой и маленькой, особенно ночью и когда никого вокруг.

Я услышала их голоса с лестницы, между вторым этажом и первым. Свет шёл снизу, разбавлял темноту на лестничном пролёте, отражался от глянцевых фотообоев на стене, солнечный день, пустой пляж, линия следов вдоль пляжа, берег уходит влево длинной косой, над водой летит кайт.

Славик и дружок мой сидели в фойе на диванах. Принесли откуда-то торшер, древний, как дружок любит, чтобы сделано двадцать лет назад. Дружок меня увидел, о, давай к нам, я рассказываю как раз, что здесь к чему.

Я спросила, выпить ничего нет у вас?

Дружок сказал, нет.

Неожиданно. Славик тоже такого не ожидал, посмотрел на него из-под лба.

А почему?

Дружок сказал, могут быть последствия. И работе мешает.

Подумала, отлично, последствия.

Подумала, как я вообще здесь оказалась? Не в смысле, как приехала, я даже дорогу помнила. В смысле, я что, сама вот это всё? По своей воле?

26. Инженер. Сильное поле

Я рассказал им, что не первый увидел присутствие. Были и раньше опыты, удачи, провалы. «Машина сновидений», аналоговый отсвет божественного: цилиндр с похожими на орнамент прорезями, вращающийся в ритме альфа-волн вокруг обычной стоваттной лампы. Смертоносная серия «Покемона», отправившая в эпилептический припадок миллион японских школьников в девяносто седьмом. Эксперименты со «Шлемом Бога» в начале нулевых: в них использовали похожую схему, воздействовали на кору магнитными излучениями, и некоторым участникам повезло, довелось ощутить нечто похожее, несмотря на предельно малые значения поля.

– А я, – сказал я им, – я же убить себя хотел, и поле у меня было сильное.

Настолько сильное, что смогло взломать дверь в кабину пилота,