Ovum - Кирилл Куталов

как из защитной стойки, снизу, наклонив голову. Уличная привычка прятать челюсть, встречать – если придётся – пропущенный удар лбом, он крепче.

1317 пожал плечами:

– Как обычно, по одному.

– Говорили, в прошлом году по четыре отбирали. Я сам впервые. Газую немного. Бывали там? – Парень кивнул головой в сторону тёмных домов, стеной закрывавших горизонт с запада. Вдали за домами гудели полосы кольцевой.

Там – в городе – 1317 был шестнадцать лет назад. Остановили в битцевской лесополосе вооружённые люди, он не сразу сообразил, что это охотники, а не комитетский патруль, тормознул, поднял руки. Его скрутили, мешок на голову, привезли в заброшенное здание на окраине, вроде больницы или школы, накачали армейским амфетамином, запустили в сирийскую цепь, снимали на 3D. Ему ещё повезло, что охотников вели. Спецназ Комитета вломился через окна, обстреляли парализующими дротиками всех, кто был в одежде, голых отправили в спецприёмник, там провели санобработку и вывезли обратно на Тёмные. 1317 запомнил запах хлорки и как жгло кожу под мышками и в паху.

1317 покачал головой. Нет. Не бывал.

– Я там родился. В городе. Мне рассказывали. Сам не помню. Родителей в Эпидемию отправили в госпиталь в пригороде, и меня с ними. Как выписались, решили на даче пожить. Пожили, чё. Мать умерла в шестую волну, отца мобилизовали в конце войны, под Феодосией его градом разорвало. Потом Переход, территории закрыли, ну и я не вернулся уже, застрял здесь.

Парень сплюнул в основание труб.

– А у них там всё как раньше, в городе. Электричество, жрачка. Амфетамина дохуя. Если дали на съёмке шмот или технику, то твоё, можно не возвращать. Прикиньте, ламбу дадут? Жаль, бабу живую не дают, только силикон, да? А то бы её, да?

Парень быстро по-собачьи подёргал бёдрами.

Очередь ползла. Первые делали шаг, за ними шагали другие, шаги мельчали ближе к хвосту, оседали миллиметрами на подошвах берцев и кроссовок. Последние уже не шли, а переступали с ноги на ногу, покачивались маятниками влево-вправо.

Белый куб кастинг-центра жевал людей по одному.

Через три часа матовые двери втянули высокого в «берёзке», стоявшего перед жёлтой курткой, и зашипели, смыкаясь. Парень снял наушники.

– Быстро дошли, да? Думал, весь день будем, а у меня ни воды, ни пожрать. – Он похлопал по жёлтым карманам.

– В городе, если пройду, сразу в бар двину. – Он говорил без пауз, как в смонтированном видео. – На баб попялюсь. Там бар на крыше есть, как в прошлом сезоне. В центре, я по карте смотрел. Вот, сейчас.

Он потянул было из-за пояса штанов старую туристическую карту с потёртым собором Василия Блаженного на обложке, когда зашипела и открылась белая дверь центра. Внутри на светодиодном табло загорелось слово СЛЕДУЮЩИЙ.

– Это что? Это меня?

1317 кивнул.

Парень обернулся по сторонам, протянул 1317 ладонь, 1317 не задумываясь сунул в ответ руку, обхватил жёлтый хрустящий рукав куртки выше запястья. Опомнился, хотел отдёрнуть, но парень уже смотрел на выглянувшие из-под рукава «берёзки» три крошечных, почти незаметных татуированных точки на запястье. Издалека они сливались в некрупную родинку.

– Братство? – прошептал губами.

– Иди, не стой! – прикрикнули сзади.

– Иди, – сказал 1317. – Не задерживай.

– Удачи вам, – сказал парень и ушёл в куб.

Больше 1317 его не видел.

30. Чёрная. Алексей К.

Мальчик подходит ближе, протягивает руку, дотрагивается до моей головы, и я слышу свой голос со стороны, откуда-то из-под потолка, как это описывают в трип-репортах или рассказах умиравших и не умерших до конца. Хорошо, говорю. Расскажу тебе историю. Тем более я вспомнила, на кого ты похож. Мы учились в одном классе, тебя звали Алексей, Лёша. Фамилия начиналась на К. Это точно. Точнее не помню.

Ты, говорю, пожалуйста, не обижайся, хотя как ты можешь обидеться, ты же часть моего сознания, глубинный слой психики, но ты был двоечником. Второгодником. Про тебя говорили, дурачок, кандидат в лесную школу. Я не знала, что это такое, думала, просто школа в лесу, и это казалось здорово, гораздо лучше, чем городская школа. На самом деле, конечно, никакая это была не школа, а психоневрологический диспансер, вроде этой тридцатки. В шестом классе тебя забрали от нас, и мы больше не встречались. Возможно, тебя как раз сюда и увезли, в тридцатку эту, и ты спал здесь в одной из общих палат на втором этаже.

Ты не мог выучить историю, смотрел на обложку учебника, где линия времени с датами главных событий, и не понимал, смеялся. И с математикой ты не справлялся. У тебя вообще не ладилось с цифрами. Когда нужно было решить пример, ты называло число наугад. Иногда ты даже попадал, и тебе ставили трояк.

Зато ты классно рисовал. Все завидовали. Это было странно, завидовать дурачку, поэтому напрямую в этом никто не признавался, но я точно знаю, завидовали. Помнишь, парни из восьмого В попросили тебя нарисовать колоду карт? Ты нарисовал, они играли в очко на перемене, их засекли, хотели отчислить, вмешались родители, только это их и спасло. Они тебя не сдали, хотя все знали, это ты нарисовал. Больше некому было. Карты получились как настоящие, даже лучше.

Я сидела с тобой за одной партой, в конце класса, на последнем ряду у окна. Меня в школе тоже не любили. Говорили, толстая, чучмечка. Из-за чёрных волос и потому что кожа смуглая, с оливковым подтоном. Я тогда не знала таких слов, конечно. Чучмечка и чучмечка. Имя своё я уже тогда ненавидела. Мы дружили. Ты помнишь? Я подарила тебе блокнот, на четырнадцатое февраля, Валентинов день. Я хотела на Новый год, но не получилось, не успела скопить мелочь, чтобы хватило. Это был настоящий блокнот, на обложке у него было написано крупно, блокнот, а на задней обложке мелко, блокнот для скетчей. Не знала, что такое скетчи, и ты не знал, но блокнот тебе понравился. Ты рисовал в нём карандашом, шариковой ручкой, мелками, сгоревшей спичкой.

Ты всё время рисовал, на всех уроках, на переменах. Ты рисовал в учебниках литературы, математики, поверх строк, как на белом листе. На тебя орали, математичка особенно, у тебя отнимали карандаши, ручки, мелки, а потом перестали и оставили в покое, за полгода до того, как забрать в лесную школу. Ты рисовал всё, что видел, учеников в классе, учителей, сюжеты из новостей по телевизору, сцены из фильмов, очередь, собачью стаю на пустыре за школой. Ты много видел такого, чего никто больше не видел.

Например, очередь в винный, помнишь? Винный по дороге к метро, полуподвал, там ещё вторая дверь была, снаружи, перед первой, такая решётка, сваренная из арматуры. Мы в школу ходили мимо этого винного, а когда обратно возвращались, возле него уже всегда была очередь. И ты нарисовал её по памяти, цветными карандашами. Я узнала человека на твоём рисунке, он стоял возле решётки, у него был красный лоб и вислый опухший нос. Дядька из соседнего с моим подъезда. Я подумала тогда, на индюка похож. Не видела никогда живого индюка, и ты не видел, только на картинке в учебнике природоведения. С тех пор я так его и называла, этого дядьку, индюк. Вон индюк пошёл.

Ты любил рисовать улицу где школа, школьный двор, дорогу в лес мимо универмага и отделения полиции, аптеку, некрасивую серую девятиэтажку, асфальтированную площадку перед ней, машины и людей на этой площадке, летящие кулаки, сжатые челюсти, злые глаза.

Я спрашивала тебя, это что, драка?

Ты прекращал рисовать, смотрел на рисунок, на меня и отвечал, да, похоже, драка. Ты сам не знал, что рисуешь. Не говорил себе, нарисую-ка я драку. Просто каждый раз оказывался в другом месте и тащил оттуда, что мог унести. Я так говорю, как будто это в самом деле было просто. Может быть, так оно и было, но получалось только у тебя, только ты мог оказаться в другом месте. Драка на рисунке выглядела как настоящая, даже лучше.

Потом ты начал рисовать Ингу из девятого А.