Так говорил Ландау - Майя Бессараб

– Какой красивый прибор! — воскликнул Дау, увидя на столе у Николая Алексеевского ярко-красный ?-гальванометр.

Дау ничего не смыслил в машинах и не переставал удивляться, когда его подрастающий сын чинил велосипед или будильник.

– В кого он пошёл? — недоумевал отец.

– Ты забываешь, что мой отец был талантливым механиком, — ответила Кора. — Вот увидишь, Гарик будет экспериментатором.

Она не ошиблась.

Гарику было года четыре, когда ему подарили электрическую железную дорогу. Дау страшно любил игрушки и при виде всех этих вагончиков, паровозов, семафоров пришёл в ажиотаж, суетился, пытался что-то подсоединить, но всё невпопад, словом всем мешал, но вдруг правильно подключил платформу и радостно засмеялся.

– Вот и папа на что-то пригодился, — заметил ребёнок.

Все так и грохнули со смеху.

Ну конечно же, он порой ошибался, как все люди на свете, однако это случалось редко. Дау не считал себя особенно сведущим во всём, что связано с «присутственными местами», всеми учреждениями, ведающими вопросами повседневной жизни. Он не умел доставать билеты в театр, на самолёт, на выставки живописи, которые старался не пропускать. Этим занимался один из его ближайших друзей.

С другим знакомым он любил советоваться по более важным вопросам, например как избавиться от спецзаданий, связанных с расчётами секретных вооружений. А если тот отсутствовал и Дау пытался что-либо предпринять сам, у него ничего не получалось. Дочь его друга, Наташа Шальникова, рассказывала, что однажды Дау попросил её напечатать на машинке заявление, в котором он просил убрать телохранителей, причём в качестве аргумента он утверждал, что не может работать, зная, что кто-то сидит в соседней комнате и ждёт, когда он кончит. К счастью, пришёл отец Наташи и переделал документ, назвав то, что сочинил Дау, жалобой турка.

– В присутственных местах я сразу скисаю, — говорил Дау. Бюрократическую систему называл удушающей и цитировал ленинские строчки о бюрократии: если нас что-нибудь погубит, так именно это. На вопрос, можно ли от этой системы избавиться, отвечал, что труднее задачи не сыскать, найдётся ли второй Пётр Великий, которому это будет под силу, он не знает, и вообще гаданье на кофейной гуще — вещь неубедительная.

И всё же Дау страшно любил все эти разговоры: как будут развиваться события? Сохранится ли диктатура бюрократии? Артемий Исаакович Алиханьян рассказывал, что после смерти Сталина они с Дау часа два ходили по бульвару на Воробьёвском шоссе, строя догадки, что произойдёт в ближайшем будущем, удивлялись тому, что многие люди были в страхе и растерянности, и сожалели о сотнях людей, погибших в давке, на похоронах, всё было очень плохо организовано. В наиболее узком месте поставили грузовики, они должны были сдерживать бесконечный людской поток. Но огромные толпы напирали, не видя этой преграды, многие падали, им невозможно было подняться, их затаптывали. Многих толпа задавила, прижав к грузовикам.

– Величайшее несчастье для России, что этот человек дорвался до власти, — говорил Дау. — Ни один тиран во все времена не уничтожил столько людей, как Сталин. Но этого оказалось мало, ему и после смерти удалось отправить на тот свет сотни человек.

А после XX съезда партии, на котором прозвучали слова Хрущёва о преступлениях Сталина, Дау часто повторял, что ему бы очень хотелось пожать руку Никиты Сергеевича и поблагодарить его за доклад на XX съезде.

В этот период Дау был страшно возбуждён. Он вообще принадлежал к числу людей, обычное настроение которых хорошее, приподнятое. Один знакомый как-то сказал ему: «Мне понятно, почему вы не берёте в рот спиртного. Вы и без этого находитесь в возбужденном состоянии. Людям приходится выпить хотя бы бокал вина, чтобы обрести настроение, в котором вы пребываете постоянно». Вероятно, Дау с ним был согласен, иначе он бы не стал пересказывать этого разговора. Так вот, в марте 1953 года приподнятость в настроении Дау достигла предела. Вспоминая это время в разговоре с Александром Дорожинским, который приехал из Америки собирать материал для книги о Ландау уже после автомобильной катастрофы и проник в академическую больницу, как он сам выразился: «Pravda in hand», — Дау сказал:

– Когда умер Сталин, я танцевал от радости!

Действительно, по словам Коры, он смеялся громко и заразительно, передавая ей эту весть. А потом продекламировал:

Россия тягостно молчала,Как изумлённое дитя,Когда, неистово гнетя,Одна рука её сжимала.

И уточнял для несведущих: Огарёв.

Фактически Ландау создал сначала в Харькове, потом в Москве своего рода научные центры, но эти научные центры были одновременно островками свободы, особенно в Москве, ибо гнёт всё усиливался, нечем было дышать, нужна была какая-то отдушина. Семинар! Где могут выставить как посмешище любого маститого за неблаговидный поступок, где говорят то, что думают, и где все понимают, что находятся на переднем крае науки.

Основное общение происходило, конечно, на семинаре. Однако и комната теоретиков и кабинет Ландау были продолжением семинара. Невозможно сосчитать, сколько народу взбегало по лестнице в квартире Ландау на второй этаж, в его комнату, во второй половине дня.

Они со временем становились похожи друг на друга, эти теоретики, участники его семинара. Во всяком случае среди них не было зануд, которые растягивают слова, экают и мямлят. Такого и слушать не стали бы. Здесь говорили чётко, быстро, толково и по сути дела.

Они составляли сообщество, братство, это налагало особую ответственность. Дау любил своих учеников. Они были ему очень дороги, и он, будучи прирождённым учителем, не только обучал, но и воспитывал их. И всё это в такой деликатной, ненавязчивой манере.

И в то же время этот человек был грозой приспособленцев в науке, и именно его как огня боялись обладатели чинов и званий, когда им хотелось опубликовать очередную халтуру. Ландау стал синонимом абсолютной честности в науке, он ввёл в своем кругу особый стиль отношений. Он был постоянно на виду, постоянно окружён людьми, был в гуще событий. Он задавал ритм жизни этому физическому братству.

Во всём, что он делал, было много бравады. Он и сам говорил, что дразнит гусей и что это занятие приятное, но небезопасное.

Свобода была нужна прежде всего для творчества во всём его многообразии. Сюда входило и написание книг, того знаменитого «Курса теоретической физики» Ландау и Лифшица, который ныне принят во всем мире как основное пособие по этой науке. Злые языки пустили фразу, что в этих книгах нет ни одной мысли Евгения Михайловича Лифшица и ни одного слова, написанного рукой Льва Давидовича Ландау. Это шутка, но в каждой шутке есть доля правды: на вечере в Политехническом музее, посвящённом творчеству Ландау, был задан вопрос, как работали соавторы. Евгений Михайлович Лифшиц поднял над головой самописку: «Ручка была моя!». Это правда. Но правда и то, что Дау обговаривал с ним каждый параграф и, когда Лифшиц приносил написанное, Дау правил страницу и соавтору приходилось переписывать её снова.