Так говорил Ландау - Майя Бессараб

Увы, он оказался прав.

У него с моей мамой были бесконечные споры. Мама работала в Институте психологии, она занималась детской психологией. Одного этого, по мнению Дау, было достаточно для постоянных проблем с собственным ребёнком. Но все это говорилось только шутки ради, на самом деле Дау замечательно относился к обеим своим свояченицам, а те его боготворили.

Как-то речь зашла об одном отце семейства, который завёл роман с молодой женщиной. Та родила сына, и он разрывался между двумя семьями, где всё время происходили скандалы.

– Балаган, — махнул рукой Дау. — Такие мужчины меня всегда удивляли.

Другой его знакомый что ни год уходил от жены, но, прожив у мамы некоторое время, возвращался к законной супруге.

– Это гусь, каких поискать! Неужели непонятно, что причины, заставляющие его бежать из дома, остаются неизменными?

Льва Давидовича привёл в восторг ответ семидесятипятилетнего Бернарда Шоу, который на вопрос корреспондента «Как бы вы хотели умереть?» ответил: «От руки ревнивого мужа!».

ОСТРОВ СВОБОДЫ

Благодаря Ландау физика в Советском Союзе в пятидесятые годы стала Островом Свободы.

Влияние Ландау на современников было огромно, и впервые разобраться в его причинах сумела радиостанция Би-Би-Си в передаче, посвящённой основателю советской теоретической физики. В ней были расставлены все точки над i. «Ландау создал новую философию жизни, он создал совершенно новый тип учёного. Физика стала романтической страной, обителью свободы. Пошли слухи, что где-то можно рассуждать свободно, что где-то не поставлены рогатки на пути мысли, и это очень волновало людей в те времена. Эту атмосферу создал Ландау».

Лев Ландау сделал науку орудием противостояния властям, и власти были бессильны с ним бороться: он был властителем дум молодёжи, каждое его слово становилось крылатым.

К нему устремились сильные, талантливые молодые люди, которые просто задыхались в атмосфере официальной лжи и фальши. Это была необъявленная война, и Ландау вышел из неё победителем. Ну конечно же, он знал, что ведёт опасную игру, но не мог иначе.

Если вспомнить, что Дау всегда повторял «Каждый должен сам выбирать, как жить», — станет ясно, что он выбрал борьбу. Вся его жизнь — непрерывный бой, и это была его стихия, ему ничего больше и не надо было, кроме как заниматься физикой и сражаться со своими врагами. На первом месте оставалась, конечно, физика. Так было всегда, без этого не было бы девяносто восьми работ, составляющих его двухтомник.

Где-то наверху, в кабинетах больших начальников, было положено сочинять так называемые «коллективные письма», отличавшиеся суконным языком, которые в те времена приносили на подпись разным знаменитостям. Их, разумеется, подписывали, но случалось, правда, чрезвычайно редко, что отказывались подписать. Так, например, Пётр Леонидович Капица однажды, не читая, отодвинул такую бумагу со словами: «Я чужих писем не подписываю». Так же поступал и Ландау. Однако это были исключения.

Академику Виталию Лазаревичу Гинзбургу довелось обсуждать с Ландау письмо совсем иного рода. В начале 50-х годов было решено начать выдвижение советских учёных на Нобелевские премии, и Курчатов поручил Виталию Лазаревичу подготовить представление на И. Е. Тамма, И. М. Франка и П. А. Черенкова; на П. Л. Капицу и Л. Д. Ландау тоже готовилось соответствующее постановление. Необходимые приготовления были закончены, когда стало известно, что наверху, вероятно в Отделе науки ЦК КПСС, решили оставить только двух претендентов — Капицу и Черенкова. Это возмутило физиков, тех, которым было поручено составить необходимые бумаги, и они решили послать письмо в Нобелевский комитет. Такое письмо могло возыметь действие лишь в том случае, если бы его подписали признанные авторитеты. Вначале Гинзбург обратился к одному знаменитому физику. Тот поддержал его и сказал, что полностью с ним согласен, но если высказано мнение, что Тамма и Франка выдвигать на премии не следует, значит, для этого есть основания. Словом, знаменитость письмо не подписала.

После этого Гинзбург отправился к Ландау.

«Вообще-то я не очень ценю эффект Вавилова–Черенкова, — начал Лев Давидович. — Но письмо подпишу. По-моему, это справедливо. Вот только вместо «нужно присудить» я бы сказал «если присуждать» (if awarded), то всем троим — Тамму, Франку и Черенкову.

Помимо Ландау, поведение которого в этом деле я считаю безукоризненным, письмо подписали Н. Н. Андреев и А. И. Алиханов. Вскоре Нобелевская премия по физике за 1958 год была присуждена всем троим, но какую здесь роль сыграло упомянутое выше письмо, я не знаю», — скромно констатирует Виталий Лазаревич Гинзбург.

Это как нельзя лучше характеризует Дау. У него был прекрасный предлог отказаться подписать ходатайство, и Виталий Гинзбург и многие другие физики знали, что Дау недооценивал эффект Вавилова–Черенкова, по его мнению, эта работа, если и могла претендовать на премию, то где-то в конце списка достойных открытий. Не было в ней того блеска, красоты, изящества, которые приводили Дау в восхищение, когда речь шла о великих открытиях.

В данном случае восторжествовала справедливость, и это главное. И это не единичный случай. Так было всегда. Вот почему, читая воспоминания о Дау, то и дело наталкиваешься на восторженные слова, что он был предельно честен и требовал от своих сотрудников такой же честности в науке. «Учил, как он говорил, не быть ворюгами, — вспоминает Карен Тер-Мартиросян. — Наука была главным содержанием его жизни, и всё, что мешало ей, он отбрасывал сходу».

Мне часто приходилось слышать о цельности характера Ландау, какой-то редкостной положительности, преданности делу своей жизни — физике.

Экспериментатор Ольга Николаевна Трапезникова с благодарностью вспоминает: «Все экспериментаторы могли всегда обращаться к Дау. С ним можно было говорить по любому вопросу — он всё понимал и мог посоветовать, как никто другой. Его можно было решительно обо всём спрашивать — о любых результатах эксперимента, что может получиться и почему. Мы к нему непрерывно обращались. Больше такого теоретика я не встречала».

Но когда кто-то из журналистов попросил его рассказать, бывал ли он в лаборатории Капицы, Дау ответил:

– Зачем? Да я бы там все приборы переломал!

К приборам у него было отношение особое.

– Какой красивый прибор! — воскликнул Дау, увидя на столе у Николая Алексеевского ярко-красный ?-гальванометр.

Дау ничего не смыслил в машинах и не переставал удивляться, когда его подрастающий сын чинил велосипед или будильник.