Бестеневая лампа - Иван Панкратов

его отец примчался откуда-то из Сибири. Гостиницу тут снял, пытался адвоката найти. Ему уже сказали в военно-следственном комитете, я уверен.

— Противопоказаний по сердцу нет? — уточнил Платонов.

— А если б были? — усмехнулся Рыков. — Ты бы отложил операцию?

Виктор пожал плечами.

— А кто согласие подписывать будет?

— Отец, — Рыков пошарил по карманам, нашел сигареты. — Хитро Кравцов с этими кулечками придумал. Курит везде. Я у нас за диваном пару таких бумажных пепельниц как-то нашел после обходов. Покурит и прячет их по углам.

— Странная привычка, — Платонов думал о предстоящей операции, но пытался поддержать разговор.

— У него это, говорят, еще с Афганистана. Ему в операционной санитарки такую штуку придумали, чтоб он пепельницу не искал. Курил между операциями. Ты у него в кабинете был?

— Конечно.

— Обрати внимание — пепельниц там нет. Он свои кулечки на рефлексах крутит.

Возле входных дверей в реанимацию возник какой-то шум — сквозь медсестру пытался прорваться взъерошенный седоватый мужчина в мятом костюме.

— Пропустите, у меня сын здесь! — объяснял он свои права, а потом увидел в глубине отделения врачей, махнул им рукой и крикнул:

— Что с моим сыном? Терентьев Михаил, я знаю, что он здесь!

— Пропустите к нам, — скомандовал Рыков. Медсестра нехотя отошла в сторону, мужчина быстрым шагом пересек коридор, но у входа в реанимационный зал задержался, чтобы бросить внутрь быстрый взгляд, да так и замер там.

— Надо ему чего-то накапать, — сказал Николай Иванович, не обращаясь конкретно ни к кому.

— Что накапать? — поднял голову от истории болезни Медведев. — Это реанимация, а не детский сад. Тут даже в таблетках почти ничего нет. Ишь, накапать, — буркнул он себе под нос, завершая монолог. — Если что, по щекам похлопаем, кислород дадим.

— Логично, — кивнул Рыков, подошел к отцу Терентьева и, взяв его за руку, привел в кабинет. — Давайте пока здесь обсудим, у вас еще будет время с сыном пообщаться. Вас как зовут?

— Петр Афанасьевич, — мужчина представился. Он все время порывался оглянуться на двери зала, но Рыков не выпускал его руки и медленно подводил к дивану.

— Присядьте. Сын ваш жив, умирать пока не собирается, но нам надо решить с вами очень важные вопросы.

Терентьев-старший сел, сложил руки на коленях и приготовился слушать. Когда ему озвучили диагноз и вероятное развитие событий на ближайшие несколько часов, он как-то неожиданно сгорбился, ссутулился, пригладил седые волосы рукой, потом поднял умоляющий взгляд на Рыкова и спросил:

— Это окончательное решение? Он будет инвалидом?

Николай Иванович, глядя ему в глаза, молча кивнул.

— Надо же что-то подписать, — сказал Петр Афанасьевич. — Давайте, я подпишу…

Рыков взял протянутый Медведевым лист согласия на операцию, быстро внес туда ее название «Ампутация правого предплечья на уровне средней трети под общей анестезией» и протянул отцу Терентьева.

— Просто впишите свои данные вот в эти строчки… — Рыков показал, куда. Петр Афанасьевич обреченно подсел к столу, взял ручку и медленно и аккуратно написал то, что от него требовалось, поставив внизу небольшую незамысловатую подпись.

— Я могу с ним поговорить? — спросил он, закончив эту процедуру.

— В настоящий момент он находится не совсем в подходящем для беседы состоянии, — ответил Медведев. — Мы его немного заседатировали, потому что руки свои он видел, к сожалению. И неизбежность происходящего осознает. Но подойти к нему не запрещается. Вот халат, — он достал из шкафа одноразовую голубую накидку, — стульчик там поставим рядом. Но недолго, пожалуйста, начинается предоперационная подготовка.

Петр Афанасьевич кивнул, накинул халат и вошел в зал. Рыков и Платонов встали в дверях. Санитарка поставила ему табуреточку, он опустился на нее, а потом увидел руки сына. Несколько секунд он рассматривал их широко распахнутыми глазами, и у Рыкова возникла мысль о том, что они только что увидели самое начало инфаркта, но потом отец выдохнул, задышал ровнее, медленно прикоснулся к левой руке сына и погладил ее немного выше отека.

— Не могу на это смотреть, — сказал Рыков, отворачиваясь. –Ненавижу калечащие операции.

— А кто ж их любит, — угрюмо ответил на это замечание Платонов. — Помните офицера с отморожениями, которому мы из двадцати пальцев восемнадцать убрали? Одномоментно причем. Я ж помню — зашли в операционную, руки разложили на столики в разные стороны, присели и начали пилить и строгать. Вы ему на правой руке сохранили первый и второй пальцы, он хоть штаны в туалете снимает сам…

— Помню, конечно, — стоя спиной к залу, ответил Рыков. — На ногах тоже все тогда убрали. Стоит признать, Виктор Сергеевич, что за все годы службы я не видел ни одного человека с ожогами или отморожениями по какой-то серьезной причине…. Ну, например, в карауле стоял. Или людей из пожара вытаскивал. Только по дури. Только по глупости. И почти всегда по пьяни.

— Давайте операционников известим, — прервал эту философию Платонов. — Я думаю, через час возьмем на стол.

Рыков посмотрел куда-то в пол, потом вынул пачку сигарет и молча пошел на улицу.

— То есть я буду звонить, — кивнул сам себе Виктор. — Ну тогда я сам и сделаю все.

…Через пару часов с небольшим все было закончено. Ломать не строить — тут этот девиз подходил просто идеально. Правую руку убрали, положили в таз, завернув в полотенце. На левой сделали три послабляющих разреза — благодарные освобожденные мышцы тут же выбухли в них, как красное тесто.

— Руку никуда не деваем, — уточнил Платонов. — Упаковать для судебников. После операции опишу макропрепарат, и отнесете в лабораторию. Лично передадите, — объяснил он операционной санитарке. — Я помню, как вы в прошлом году ампутированную ногу в окровавленной простыне к стене прислонили у входной двери нашей патанатомии, потому что вам вовремя не открыли. А если бы ее собаки съели — как бы мы потом доказали, что она вообще была?

— Да что ж вы мне тот случай все время вспоминаете? — сокрушалась санитарка. — Холодно тогда было, зима, я в одном халате выскочила. Не повторится больше, тыщу раз уж сказала.

— Сколько надо будет, столько и вспомню, — Виктор самостоятельно накладывал повязку на левую руку и временами оглядывался на собеседницу. — Вы мне передачки носить не станете.

Санитарка вздохнула, взяла руку в полотенце, вышла с ней в предоперационную. Там стоял готовый бикс для транспортировки — оставалось только положить туда направление и описание. Платонов услышал, как она нарочито громко щелкает застежками и что-то бубнит себе под нос, посмотрел на Рыкова, стоящего напротив, и улыбнулся под маской.

Когда они сняли стерильные халаты и вышли из операционной, Петр Афанасьевич ждал их у дверей ординаторской. Увидев их, он молча встал, глядя на врачей с надеждой.

— Все сделали, — коротко сказал Рыков, доставая из заднего кармана ключ. — Ничего сверх того, о чем говорили.

Он открыл дверь, жестом предложил отцу зайти, в кабинете указал на диван.

— Сегодня его заберут в реанимацию, где он пробудет, я думаю, еще пару дней, — открыв окно, повернулся к Петру Афанасьевичу начальник. — Надо подстраховаться — все-таки, кроме ожога кистей, он еще получил общую электротравму. Понаблюдаем.

Петр Афанасьевич кивал чуть ли не каждому слову Рыкова, словно в них была какая-то стихотворная размерность.

— Лечить вашего сына в дальнейшем будет капитан Платонов, — Николай Иванович указал на Виктора. — Не смотрите, что молодой. Операцию выполнял именно он. И идея сохранить левую руку принадлежит тоже ему.

Терентьев встал с дивана и подошел к Виктору.

— Спасибо вам, — он пожал доктору руку, хотя тот даже не успел ее поднять навстречу. — Спасибо.

Платонов молча кивнул и немного отстранился — он не любил бесед на таком близком расстоянии.

— Когда я смогу с ним поговорить?

— Завтра, — Платонов хотел освободить свою руку, но Петр Афанасьевич не понимал этого и продолжал сжимать пальцы Виктора. — Пусть отдохнет после операции. В реанимацию вас пропустят, мы договоримся.

Наконец, ему удалось вырвать сжатую ладонь, и он отступил еще на шаг, после чего сел за свой стол, закрывшись от Терентьева экраном ноутбука хотя бы частично.

Петр Афанасьевич вздохнул, потом вынул из кармана