Две сестры - Жорж Санд

нрава; ее считали эксцентричной, а это в провинции составляет немаловажное обвинение. Про нее много говорили и дурного, и хорошего. Одни уверяли, что она в связи с молодым лордом; другие — что все блистательные посетители, наезжавшие в Франбуа — ее любовники; третьи, наконец, были того мнения, что за ней хоть и водится грешок кокетства, но что поведение ее, в сущности, безукоризненно. Бедные не могли нахвалиться ее щедростью.

Я не имела никакого определенного мнения на ее счет, но сестра моя произносила над ней свой приговор очень решительно, и сквозь злословие, которым дышали ее отзывы, проглядывало пламенное любопытство.

— Ну что вы скажете, — обратилась она к нам, — о девушке, которая рыщет со всеми шалопаями, которые съезжаются в Франбуа со всех четырех сторон света? Я допускаю, что при всем том она может оставаться честной девушкой, но чтобы находить удовольствие в обществе стольких вертопрахов, нужно самой иметь уж очень мало мозга в голове.

— Однако, как эта m-lle д’Ортоза интересует тебя, — заметил мой отец. — Право, можно подумать, что ее победы не дают покоя моей бедной Аде.

— Мне? Ничуть не бывало! Я и думаю-то в эту минуту не о ней, а о наших двух артистах. Надо непременно, милый папа, пригласить их еще раз к обеду. Напишите-ка им, чтобы они на пути в Брюссель еще раз заехали к нам. Уверяю вас, что теперь музыка их доставит мне громадное удовольствие.

Отец мой отвечал, что они и без того обещали у нас побывать, и что новое приглашение с его стороны будет отзываться навязчивостью. На это Ада отвечала, что она напишет сама. Отец мой пожал только плечами, думая, что она не сделает того, что говорит. Но она-таки написала Абелю, от имени отца и от моего, приглашая его к обеду на следующий день. Она отправила письмо и сказала нам о нем лишь тогда, когда уже поздно было поправить дело.

На другой день, хотя никакого ответа на ее письмо не последовало, она целое утро прохлопотала, приготовляя себе к обеду очаровательный туалет. Часам к пяти она увела меня в сад, выразив полную уверенность, что гости наши сейчас приедут.

Действительно, на дороге, идущей вдоль берега реки, показалась наемная карета. Вскоре карета эта въехала в парк, но вышел из нее не Абель со своим другом, а зять мой, де Ремонвиль.

Приезд де Ремонвиля не произвел на меня ровно никакого впечатления, но я заметила, что он очень неприятен моей сестре. Она сначала покраснела, потом побледнела, закусила губу в кровь и встретила мужа с ледяной холодностью. Де Ремонвиля это, по-видимому, нисколько не удивило и не опечалило. Лицо его поразило меня еще более самоуверенным и нахальным выражением, чем обыкновенно. Поздоровавшись с нашим отцом, он отправился в свою комнату и позвал с собой жену.

Когда они снова вернулись вниз к обеду, я заметила, что Ада переоделась в очень простенькое платье, и мне показалось, что глаза у нее заплаканы. Абель и Нувиль, между тем, только что приехали. Мой зять с какой-то аффектацией стал величать Абеля «почтеннейший» и с покровительственным видом протянул ему руку, которую тот сделал вид, что не замечает.

За обедом Абель держался с большим тактом и избегал всякого случая заговорить прямо с де Ремонвилем, но последний, видимо, решился выбить его во что бы то ни стало из этой сдержанности. Он просто напрашивался на ссору.

После обеда разговор принял еще более неприятный оборот. Абель отвечал очень остроумно и ловко на презрительные отзывы, которыми мой зять намеренно осыпал искусство и артистов, живущих им.

— Послушайте, милейший, — сказал де Ремонвиль, посматривавший на меня с вызывающим видом при каждой нападке, направляемой им против артистов, — не станете же вы утверждать, что можно назвать почетным общественным положением то, которое вынуждает человека странствовать по свету, гоняясь за публикой, как вся ваша братия бывает вынуждена делать? Говорят, что вы приобретаете много денег. Но ведь свет делится на две категории — на тех, кто умеет приобретать деньги, и на тех, кто умеет их тратить, и так уж заведено с начала мира, что последняя категория всегда имела преобладание над первой, по той простой причине, что без богатых празднолюбцев бедные труженики оставались бы без работы. Вы нас эксплуатируете, милостивые государи — и вы очень хорошо делаете. Но в тот день, когда нам вздумалось бы объявить вам, что нам ваших песен не нужно, вы лишились бы возможности величать себя людьми независимыми, вы увидели бы, что вы в слишком большой зависимости от нас, и поспешили бы предложить нам свои великие таланты по сбавленной цене. Что касается меня, любезный Абель, то будь я на вашем месте, т. е. соединяй я с талантом любовь к удовольствиям и наклонность пожить хорошо, — я смягчил бы несколько свой гордый нрав и не стал бы восстановлять против себя, как вас в том упрекают, покровителей, которые могли бы быть мне полезны.

Он продолжал все в этом тоне, развивая свою теорию с педантичным и сухим упорством, и дошел, наконец, до того заключения, что величайший из артистов есть ни что иное как игрушка в руках самого тупоумного из богачей.

При этом он многозначительно посмотрел на меня. Я, в свою очередь, взглянула на Аду: кроме нее, некому было так восстановить ее мужа против меня и против намерения, которое она приписывала мне, — выйти замуж за артиста. Ада покраснела и совсем растерялась.

Нувиля теории моего зятя, по-видимому, задели за живое, но Абель выслушал их с насмешливой ясностью.

— Я замечу вам только, милостивый государь, — проговорил он, — что если, как вам угодно утверждать, мы получаем милостыню, то нередко мы и сами ее даем вам. Помнится мне, что мне случалось играть на скрипке в домах, где и вы были, и где я не получал никакой платы.

— Например, здесь? — перебил его де Ремонвиль.

— Про этот дом я не говорю. Здесь я лишь с избытком вознагражден тем, что мне делают честь меня слушать. Тут все одолжение на моей стороне — за то сочувствие, которое возвышает меня в моих собственных глазах.

— Не слушайте вы де Ремонвиля! — воскликнул мой отец, выведенный из себя. — Словопрения — это его конек. Он, видите ли, метит в депутаты и упражняется заранее. До тезиса, который он защищает, ему нет ни малейшего дела, лишь бы ему довести свою аргументацию до конца. Для меня же во всем этом ясно одно: что милостыню здесь