Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Салицетти; но он уже два месяца назад отблагодарил последнего за все благодеяния и собирался ехать в Голландию заняться там торговлей. Его предуведомили о нашем путешествии, и это он нанял для нас комнаты в «Тишине».

Через два дня по приезде мать моя увиделась с некоторыми старыми друзьями: они уцелели от Террора и теперь начинали новую жизнь. К числу их принадлежал наш бесподобный Перигор. Он только что вышел тогда из тюрьмы, обязанный жизнью своему камердинеру Болье. Не знаю, жив ли этот человек, а если жив и эта книга окажется в его руках, пусть увидит он, что добродетель неизгладимо остается в памяти людской.

Бонапарт взял с моего брата обещание тотчас известить его о приезде моей матери; Альберт сдержал слово, и Бонапарт на другой день прибежал на улицу Filles-Saint-Thomas.

С этого дня я начала истинно узнавать Бонапарта — прежде я помнила его, но сбивчиво. Когда он пришел к нам тогда, вид его поразил меня, не могу объяснить почему, но поразил так, что я никогда не забыла бы этого. В то время Наполеон был дурен, после он совершенно переменился. Я имею в виду не обольстительные лучи его славы, но просто физическое изменение, которое постепенно совершилось в семь лет. Все, что было в нем костляво, желто, даже болезненно, позже просветлело, украсилось. Черты лица его, которые почти все были угловаты и резки, округлились. Его улыбка и взгляд оставались всегда удивительны. Многое в самой особе его подверглось перемене. Прическа его, странная теперь для нас на эстампах, изображающих переход через мост в Арколе, казалась тогда совершенно проста, потому что щеголи, против которых он столько выступал, носили волосы еще длиннее; но цвет лица его был так желт и сверх того он так мало заботился о своей наружности, что его худо причесанные, худо напудренные волосы придавали ему вид неприятный. Маленькие руки его также испытали превращение; тогда они были худы, длинны, смуглы. Известно, как после он хвастался ими, и справедливо.

Когда я представляю себе Наполеона, как он в 1795 году входит во двор гостиницы «Тишина», идет по нему неловким шагом, в надвинутой на глаза дурной круглой шляпе, из-под которой торчат два собачьих ушка, худо напудренные и падающие на воротник темно-серого сюртука, без перчаток (потому что это бесполезная трата денег, говорил он), в плохо сшитых и нечищеных сапогах, с болезненным видом, словом, когда вспоминаю тогдашнего Бонапарта и вижу его потом в другое время, я не могу узнать одного и того же человека в этих двух портретах.

Мать моя, откровеннейшая из женщин, сказала ему искренне, что с удовольствием видит его вновь. Она упомянула Салицетти, не скрывая, как порицает его за поступок с Бонапартом. Неопределимая улыбка мелькнула на губах Наполеона.

— Он хотел сделать мне много зла, — сказал он, — но звезда моя не позволила этого. Впрочем, я не должен хвалиться своей звездой, потому что кто знает, какой жребий ожидает меня?

Никогда не забуду выражения его лица при этих словах. Он был душевно взволнован. Мать моя старалась успокоить его и преуспела в этом легче, нежели я ожидала. Мое удивление, могу сказать, было безмерно, когда на другой день я увидела, что он вместе с Салицетти пришел к нам обедать. Они казались довольно в ладу, но ничто не показывало той искренности, о которой говорят некоторые мемуаристы.

Париж пребывал тогда в тревожном состоянии; трагические события происходили в Конвенте каждый день. Сообщники Робеспьера, устрашенные смертью Дантона, поразили диктатора, спасая собственные жизни, и теперь не знали, как управлять, потому что не хотели больше носить маску мира и доброты, взятую ими для устроения переворота. Обвинение против Робеспьера основывалось на том, что он хотел уничтожить революционное правление и призывал к снисходительности. Следовательно, снисходительность, наказанная как преступление, не могла теперь использоваться теми самыми людьми, которые отрубили за нее голову своему предводителю, и им пришлось вступить на новый путь, еще более кровавый и ужасный: они могли спасти себя только новыми преступлениями.

Но минута отдыха, между 9 термидора и 1 жерминаля, пробудила всеобщее мужество и в то же время создала новых приверженцев общего спокойствия. Во главе этих истинных сынов Франции, которые знали только одну обязанность — защищать свое отечество, встал Тибодо. Я чту его, и похвала этому человеку всегда будет на устах моих, потому что я испытываю истинное к нему почтение, заслуженное добродетельными его поступками. Конечно, его знают и ценят, но не по всей справедливости. И таково несчастье наше, что мы, французы, узнаем достоинство людей только после их смерти, а Тибодо, в изгнании из любимого отечества, еще жив, и я почитаю это счастьем для Франции.

Среди таких-то обстоятельств приехали мы в Париж. В самый день нашего приезда Брюнетьер изъявил сожаление, что советовал нам приехать. Он беспокоился, и Бонапарт подтвердил нам его опасения. Я помню, что он в это же самое время получил письмо от своей матери: она писала, что, может быть, противодействие обагрит кровью весь юг страны.

Рассуждая об этом, Бонапарт вскричал: «Это щеголи роялисты подымают оружие! Им очень хочется собирать колосья после битвы патриотов! Как глупы они в Конвенте! Я очень рад, что Пермон не подражает смешным модам, — продолжал Бонапарт. — Все они всего лишь бесполезные французы», — заявил он.

Молодые люди, о которых говорил Наполеон, носили серые сюртуки с черными воротниками и зеленые галстуки. Волосы у них были не причесаны, как у большей части молодых людей, а la Titus, а заплетены, напудрены и подняты гребнем; с обеих сторон лиц их падали длинные косички, которые называли тогда собачьими ушками. На этих молодых людей часто нападали, и потому они ходили вооружившись толстыми тростями, которые служили им не для одной защиты: они сами часто заводили драки, тогда почти ежедневные в Париже.

Сказывался недостаток в съестных припасах. Сестра моя жила на юге; она посылала нам муку, но тайно и с тысячью предосторожностей. Для этого измышляла она множество хитростей, ибо пойманные виновные наказывались строго.

Народ, который переносил нищету при Робеспьере, потому что Робеспьер льстил ему, теперь грозил бунтом, и каждый день Конвент осаждали парижские секции: многие их ораторы приходили блеснуть своим дарованием. Секции становились каждый день неприязненнее; на всяком шагу встречались пьяные бабы, которые кричали: «Хлеба, хлеба! Он у нас был по крайней мере в 93-м году! Хлеба! Долой Республику!»

«Право, — сказал нам однажды Бонапарт, придя обедать, — я не знаю, на кого злятся они, но это настоящие дьяволы! Я сейчас встретил бунтовщиков