Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Политический портрет Салицетти 7 и 19 термидора в одном и том же году замечательным образом различался, хоть между этими двумя эпохами и прошло всего одиннадцать дней. Это различие могло повести к важным последствиям, не потому что после смерти Робеспьера менее угнетали человечество, но потому, что о нем более говорили. Салицетти был не зол, но старался произвести иное впечатление. Он находился в большой дружбе с Бонапартом в предшествовавшем году, во время корсиканских дел.

Бонапарт слишком выставил себя, много выступал на трибуне в клубе и хотя после всячески старался заменить себя Люсьеном, но тогда не могли обмануться в этом отношении. Он был взят под стражу. Жюно любил его так горячо, с такою преданностью, что хотел хитростью или силою освободить из заключения. Казни Террора еще не прекратились, и человек, обвиненный в чем бы то ни было, возбуждал живейшие опасения. Но Бонапарт запретил Жюно действовать. «Я невиновен, — говорил он, — и должен вверить себя законам».

Вот и письмо Наполеона к Жюно, написанное из тюрьмы в ответ на его предложение. Оно, конечно, написано самим Бонапартом: у него тогда не было секретаря.

«Узнаю дружбу твою, мой милый Жюно, в твоем предложении. Ты давно знаешь и всю мою дружбу к тебе; надеюсь, ты уверен в ней.

Люди могут быть несправедливы ко мне, но довольно, если я не виновен: призываю мое поведение на суд совести. Совесть моя спокойна, когда я обращаюсь к ней. Не делай же ничего: ты повредишь мне.

Прощай, мой милый Жюно.

С приветом и дружбой.

Бонапарт».

Это был ответ на письмо Жюно, которое ему доставили через солдата в первые двадцать четыре часа заключения, потому что Жюно не мог добиться права увидеть его в тюрьме, не помню уже почему.

Письмо, составляющее защиту Бонапарта, доставленное представителям и написанное самим Жюно под его диктовку, также показывает истинную причину заключения. «Объявить подозрительным патриота, — говорил тогда Бонапарт, — значит отнять у него самое драгоценное: доверенность и уважение сограждан». Следовательно, оскорблен патриот, человек, принадлежащий к партии, какова бы она ни была, потому что оскорбить человека, так что он теряет от этого и доверенность и уважение, можно только подвергнув осуждению честь его или другую уязвимую часть его души. «Разве не был я всегда приверженцем правил Революции с самого начала ее?» — говорил он далее.

Нет, не следует обвинять Бонапарта в терроризме. Он никогда не был террористом по двум причинам: во-первых, потому что не был зол, и это неоспоримо; во-вторых, потому что рассудок его был здрав и верен, и мог ли он не видеть, что разрушительные силы не годятся для нашего народа? Но Бонапарт был республиканцем, несмотря на свое восклицание 10 августа при виде, как говорил он, слабости Людовика XVI. Он был республиканцем, а этого довольно для мстителей, которые вооружались против него.

Но чем же окончилось это странное судопроизводство, где вероятным следствием должна была стать казнь Бонапарта? Всякий поймет, что если бы его привезли в Париж и судили в Комитете общественного спасения, друг Робеспьера-младшего был бы непременно приговорен к смерти Билло-Варенном и Колло д’Эрбуа. А так процесс кончился оправданием обвиняемого. Бонапарта даже хвалили в приказе, которым возвращалась ему свобода, — в уважение пользы, какую может оказать генерал Бонапарт Республике, сказано было там. Это какое-то предвидение, второе зрение! Но после, когда, вероятно, были приняты дополнительные меры безопасности, Комитет общественного спасения исключил Бонапарта из списка генералов, и (замечательный случай!) одним из подписавших это исключение был Камбасерес, предназначенный судьбой сделаться его коллегой в Консульстве. Достоверно лишь то, что это темная история. Желаю, чтобы подробности, какие представлю я далее, могли служить читателям освещением в лабиринте этого дела.

Тогда-то Бонапарт, совершенно без денег, приехал в Париж искать правосудия и постараться исполнить что-нибудь из тысячи предприятий, какие придумывал он каждый вечер, ложась спать. С ним был только один адъютант, друг, еще более привязавшийся к нему в несчастье: Жюно. Он уже в то время доказывал ему свою неизменную привязанность, которая прекратилась только вместе с его жизнью.

Глава VII. Новые беспорядки в Париже

У отца моего был стряпчим один отличного ума человек, бывший адвокат, господин Брюнетьер. Он находился тогда в сношениях со всеми сильными людьми мира сего и пользовался этим для пользы своих клиентов. Отец мой оставался с ним в довольно близких связях, и Брюнетьер извещал нас о состоянии дел в Париже; так, однако, что это не могло повредить ему. Пик Террора миновал, но можно было опасаться, что революционный огонь возгорится, и все еще следовало поступать чрезвычайно осторожно. Новости присылались в паштетах, в вяленом мясе, в конфетах; вопросы и ответы путешествовали, таким образом, под покровительством главным образом гастрономии. Иногда парижские известия приходили в тульях шляп, в подкладке фраков, в ящиках с искусственными цветами. К посылке прибавлялось письмо, где говорилось: «Вследствие вашего пребывания посылаю вам то-то».

Но когда бывало надобно разрезать вещь, в которой заключалось письмо, мать моя нескоро соглашалась на это. Я помню, как один раз она две недели носила шляпку с письмом и не хотела сказать моему отцу, что шляпка получена из Парижа, потому что он, подозревая в ней письмо, безжалостно распорол бы ее.

Наконец для Франции настали дни более светлые, и отец мой стал беспрестанно получать из Парижа приглашения ехать туда. «Приезжайте, — писали ему, — минута благоприятна; ваши дарования в управлении верно доставят вам отличное место. Только не теряйте времени». Получив очередное письмо с такими уведомлениями, отец мой горько усмехался. «Они не узнают меня, — говорил он и печально смотрел на свое тело, худое и изменившееся. — Что хотят они сделать из меня? Я тень прежнего Пермона! Нет! Нет! Хочу только знать, смогу ли приехать в Париж мирно умереть там».

Наконец было решено, что мы оставим Тулузу, отец мой поедет в Бордо, кончит там некоторые дела, а мать отправится со мной в Париж. Приехав туда, она должна была выяснить, безопасно ли жить в столице, и сообщить отцу моему.

По приезде в Париж мы остановились на улице Filles-Saint-Thomas, в гостинице «Тишина». Гостиница была прекрасная и имела сад и двор — удобства и тогда очень редкие в этой части города. Мы заняли красивые комнаты во втором этаже, с окнами в сад; там расположилась мать моя со мной, служанка и слуга. Эти подробности могут показаться теперь пустыми; вскоре увидим в них некоторую важность.

Брат мой еще раньше возвратился в Париж с