Великая и священная война, или как Первая мировая война изменила все религии - Филипп Дженкинс

глубокую озабоченность по поводу святых мест, но в гораздо большей степени, чем это касалось гонимых единоверцев. Французы, например, использовали предлог защиты христиан на Ближнем Востоке для того, чтобы усилить свою власть в Сирии и Ливане. В 1898 г. новый кайзер Германии Вильгельм II начал утверждать мощь своей державы в Европе с паломничества в Иерусалим, которое произвело сенсацию и показало всем заинтересованность кайзера в сохранении христианского наследия[84].

Признавая у России корыстные цели, которые она преследовала здесь, нельзя все-таки отрицать и религиозной подоплеки ее политики. Однако историки дипломатии выделяют и другие больные для нее вопросы — не только одну боль за святое место, а тонкие оговорки имперской экспансии, совершаемой под видом религиозной идеологии. Это не значит, что православные были более воинственными христианами, чем католики или протестанты, но российские политические условия в 1914 г. связали государство и церковь вместе гораздо более органично, чем на Западе.

Русский царь правил населением примерно в 160 миллионов человек, где меньшинство составляли католики, иудеи и мусульмане, а подавляющее большинство исповедовали вместе с императором православие. Императорская власть действовала в тесном союзе с Православной церковью, от которой она получила свою мощь и богатство. Но в 1700 г., в правление Петра Великого, одна из древних церквей лишилась института патриарха, и у нее осталась лишь виртуальная власть. Эта церковь была под наблюдением Священного Синода, назначаемого царем, и под властью императорского чиновника из кабинета министров. Православное христианство сформировало каждую сторону повседневной жизни, пропустив ее через годовой круг праздников и постов с обязательными уроками по религии в школах[85].

Никогда раннее, а также и в будущем, православие не имело такого влияния в политике и не находилось на пике своего взлета, как в начале XX в. Это было время повсеместного религиозного возрождения всей империи, с ростом мистических культурных направлений и апокалиптических спекуляций. Но это возрождение не коснулось пострадавших широких слоев общества, а лишь маленького слоя образованной элиты страны, из которой императорская власть набирала себе администраторов в полицейский режим. В 1914 г., как и в 50-е годы XIX в., было много царских чиновников, у которых были истинно религиозные мотивы, и они не видели в этом никакой фальши, служа одновременно российской власти и Православной церкви. Большая часть русской императорской истории повествовала об огромных территориях, где проживали христианские народы, ожидающие своего освобождения от невыносимого гнета турок и других мусульманских государств. С XIX в. у россиян продолжала жить византийская апокалиптическая традиция, которая пророчествовала об освобождении восточных христиан из рук мессианского императора — нового Константина.

Весь смысл монархии, империи и церкви был единым, слит в мессианское видение царского режима, которому было суждено освободить Константинополь. Эту идею поддерживали многие православные мыслители, а также их соперники по христианской церкви — католики и протестанты, с которыми они, несмотря на разногласия, должны по политическим соображениям прийти к согласию, так как они тоже христиане, а не мусульмане или иудеи. Такая точка зрения повлияла на российскую политику в отношении католической Австро-Венгрией во время ее противостояния с православной Сербией. Она также гарантировала, что, как только начнется война, западные державы будут легко изображаться как антихрист — враг святой православной России.

Религия имела решающее значение в европейской политике в эпоху угля и пара, пулемета Максима и пушек Круппа[86].

Примкнуть к Богу

У западной нации религиозная тематика также пронизывала риторику войны и отнюдь не только во время первой ее недели. В Британии религиозный энтузиазм слился с патриотическим пафосом летом 1914 г.

С самого начала войны быстро нашлись такие английские писатели, которые рисовали войну в кровожадных религиозных терминах, к ним присоединились и некоторые священнослужители, рассматривающие каждый момент жизни, как что-то смачно-кровавое. Наиболее часто цитируемым был англиканский епископ Артур Ф. Виннигтон-Инграм, который еще в 1915 г. написал статью в газете о долге церкви «мобилизовать нацию на священную войну». В своей пресловутой проповеди, которую цитировали многие позднейшие историки, он призывал британские вооруженные силы:

«Убивать немцев — не просто ради убийства, а убивать целенаправленно, ради спасения мира, молодого и старого, даже несмотря на то, что они были к нам расположены мирно; убивать их как извергов… Как я уже говорил тысячу раз, я смотрю на это убийство на войне как на смерть мучеников за свою чистую веру».

Свои речи он считал не просто словами, а руководством к действию для военных британских сил, для чего регулярно посещал войска на линии фронта[87].

Такой экстремальный язык вызывал критику со стороны официальных лиц. Например, премьер-министр Герберт Асквит назвал Виннигтон-Инграма «чрезвычайно глупым епископом». Но с самого начала святой язык войны был уже общим для всех, даже среди священнослужителей, которые до войны имели общие прогерманские настроения со своей правящей элитой. Начиная с практики доносительства, бытовавшей у немцев, они теперь стали поносить и всю немецкую культуру, называя ее антихристианской и демонической, и призывали считать эту войну христианским долгом всех людей. В своей «Истории Английской церкви» Альберт Марини прослеживает эволюцию героики в этой войне от «апокалиптического крестового похода». Считая, что немаловажную роль в развязывании этой войны сыграло коммерческое соперничество и простая жадность, епископ Карлайла Джон Диггл увидел это конфликт также в потусторонних образах:

«Но в этой войне двигаются и работают духи, глубоко, сильно и более революционно, и это невидимые духи добра и зла, силы небесные и княжеств ада, мужчины в этой войне являются лишь видимыми инструментами этого мира… Эта сегодняшняя война по своей сути является духовной войной — войной, которая не велась ранее на земле. И никто не знал, какая невидимая сила стоит за ней».

Другой епископ увидел новых союзников, которые «предопределили инструменты, способные спасти христианскую цивилизацию Европы путем жестокого и безжалостного военного язычества»[88].

Мода на средневековые образы в Европе, особенно в предвоенный период, положила начало изображать современных солдат как рыцарей в доспехах и как крестоносцев, и часто под ангельской защитой: средневековые лучники Мэйчена явно принадлежали к той же моральной традиции, что и современные британские войска, которые защищали Монс. В 1916 г. премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд Джордж заявил: «Молодые люди со всех концов нашей страны были под защитой норм международного права, как во время Великого крестового похода». Для духовенства, в частности, эта была метафора, это был поход против врагов Божьих, и британский взгляд распространялся на другие англоязычные страны. В 1916 г. сюжет фильма Сесила Б. де Милля о женщине Джоанне позаимствован из средневековой легенды о Жанне д'Арк, и хотя фильм рассказывал о военных