Собиратель реликвий - Кристофер Тэйлор Бакли

— Выше первого порядка не бывает. Ты ничего не смыслишь в математике. Но ладно, договорились. Как будет благоугодно поставщику святынь при дворах Майнца и Виттенберга.

— По рукам. А теперь давай надеремся. В следующий раз случай представится не скоро.

8. Майнцская плащаница

Дражайший и всененагляднейший Дядюшка! С превеликим души трепетанием обращаю я к Вашему Всеблаготворству эти строки, дабы допревнести до высочайшего внемления весть о приобретении поистине причюдестном и всевосхитительном…

Дисмас бросил перо и выругался. Писатель из него был никакой, это правда. Вдобавок он чувствовал себя последней скотиной, адресуя это надувательство дядюшке Фридриху. Несколько раз он порывался изодрать лист в клочья, но напоминал себе, что если Дюрер прав, то Фридрих никогда не получит этого послания.

Он снова взялся за перо и продолжал:

Вы многажды соизъявляли хотение всемерное залучить какую-нибудь Истинную Плащаницу Спасителя Нашего. Я многажды обтружался утруждался поисканиями указанной вышеозначенной пресвятой святыни согласно всеублажению пожеланий Вашего Светлейшества оным образом изъявленных. И впрямь из самочестнейших устремлений декларировал противление свое…

Дисмас застонал. Проще было бы заплатить какому-нибудь щелкоперу, чтобы тот написал письмо за него. Но это исключалось.

…клеймил плащаницы которых встречал. Но теперь я думается сприподобился узреть ту самую холстину, в которой Спаситель Наш восположен был во Могилу Его.

Как это дело заимело быть место могли бы вопросить Ваше Многолюбие? Очень даже истинно. Я о том поведаю сейчастно. Всенесомненно Присномудрому дядюшке известен некий Бонифаций Монфератский, ославившийся заслуженно снискавший хулу в Четвертом крестовом походе в ранние годы тринадцатого века летоисчисления Христова? Воистину! То самое злозачатое предприятие когда христьянские италийцы вероломно и прецинично жестоко поубивали на смерть христьянских своих братьев, сестер, стариков, беременных женщин и невинных младенцев — возопиеше грех пурпурный! — во Граде Константиновом. И кроволитие то великое было долго и обильно, а жаднокровие свойное взалкаше пресытя предались они града разорению и святостей его ухищению. Истинно говорю, кощунственная хула и святотатство, имя тебе Четвертый поход!

Одной святостью из оных, доселе неведомая и неслыханная об, была истинная холстина погребальная Господа Нашего Иисуса Христа. С худолетья того 1204 года от Рождения Спасителя Нашего, под каковым имею ввиду я вышепомянутый поход крестовый, эта ИСТИННАЯ святая холстина имела место находиться в руках наследника ранее помянутого ранее многопаскудного Бонифация, который, Хвала Господу и всем святым, претерпел заслуженную кончину от руки равножадного до кроволития ему Болгарского Царя Калояна вскоре после. О чем мы возликоваше!

Саван Спасителя унаследовала дочь его Беатриса, маркиза Савонская, после и поелику передавался он по женской линии рода до тех пор паче…

Дисмас писал до глубокой ночи. Решив не удручаться безграмотностью, он дал волю фантазии в отношении фактологических аспектов провенанса. В заключение письма он предупредил дядюшку Фридриха, что уплатил «цену самую ненавистную» настоятелю каппадокийского монастыря, где якобы и обнаружил святейшую из святынь.

В постскриптуме он упомянул, что отбывает с драгоценным грузом из Нюрнберга в Виттенберг через неделю с даты письма, и извинился, что посылает такое конфиденциальное послание с императорским фельдъегерским курьером, ибо хочет, чтобы новость достигла Фридриха как можно скорее. Он подписался «Преданный Вам племянник», почувствовав при этом еще один укол совести.

Перечитав корявую вязь, точнее, липкие тенета криводушных заверений, Дисмас устыдился еще больше, но снова напомнил себе, что Фридрих письма никогда не увидит, так как предназначено оно исключительно для глаз другого его покровителя — Альбрехта Майнцского.

Дисмас свернул письмо в тугой свиток и, вместо того чтобы запечатать сургучом, перевязал шнурком. Снаружи он вывел: «СРОЧНО И СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО ЕГО ВЫСОЧЕСТВУ ФРИДРИХУ III БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ КУРФЮРСТУ САКСОНСКОМУ».

Крикливая адресация, несомненно, привлечет внимание диспетчера фельдъегерской службы, получавшего приличное содержание от главного шпиона Альбрехта. Письмо вскроют, скопируют слово в слово и вышлют копию срочным курьером в Майнц, а оригинал придержат и отправят в Виттенберг обычным ходом. Таким образом наживка для Альбрехта будет заброшена. Приятели решили, что это раззадорит Альбрехта много сильнее, чем если бы Дисмас просто заявился в Майнц с Нарсовой плащаницей на продажу.

А к тому времени, когда письмо доберется до Виттенберга, чернила, смешанные Дюрером, исчезнут. Хихикая, друзья представляли себе, как императорский курьер прибывает со сверхсрочным посланием для курфюрста, раскрывает сумку и вручает секретарю Фридриха девственно-чистый лист.

Дисмас понес написанное Дюреру. В последние недели Дюрер не пускал приятеля в мастерскую, а сам носа оттуда не высовывал. Приходилось переговариваться через закрытую дверь, и Дисмасу это надоело.

Еще больше его беспокоило, почему Дюрер так долго возится. Дисмас нервничал. С каждым днем плодились слухи о переговорах Альбрехта с Римом насчет кардинальства. Последнее архиепископство обошлось в десять тысяч дукатов золотом. Поговаривали, что за кардинальскую шапку папа запросил втрое, если не вчетверо, а значит, Альбрехту снова придется обращаться за ссудой к Фуггеру. Останутся ли у него деньги еще и на плащаницу?

Дверь Дисмасу открыла Агнесса — как обычно, в сварливом расположении духа. Она была чрезвычайно недовольна поведением мужа, который заперся в мастерской и едва выходил поесть, что было чудаковатым даже по меркам самого Дюрера. В мастерскую он жену не пускал. А она желала знать, в какую гнусность он снова ввязался. В том, что это гнусность, сомнений у Агнессы не было. Никаких.

Дисмас попробовал ее успокоить. Художники — народ особый, не как все нормальные люди. Очевидно, Дюрер испытывает приступ вдохновения и работает над чем-то потрясающим.

— И прибыльным, — добавил он.

Увы, рапсода не возымела успеха. Агнесса, громыхнув крахмальными юбками, унеслась в свои покои. Дуться.

Дисмас постучал кулаком в дверь мастерской и прошипел:

— Нарс, открой.

— Поди прочь.

— Кранах управился бы скорее.

Дверь распахнулась.

Впустив Дисмаса, Дюрер немедленно захлопнул и запер дверь.

— Еще не кончена.

Дисмас разглядывал холст на мольберте. Такой работы Дюрера он никогда прежде не видел. Невероятная тонкость и четкость прорисовки позволяла различить каждую ресницу, каждый волосок бороды. Это было похоже на замысловатое пентименто,{8} проступившее на картине маслом, оставленной выцветать на солнце в течение полутора тысяч лет.

Лик завораживал. Ясно было, что при жизни человек претерпел ужасные муки, но посмертный образ источал предвечную умиротворенность. В изображении сквозили черты его создателя, но сходство было мимолетным. Должно быть, Дюрер сдерживал себя изо всех сил!

— Что скажешь?

— Хорошо, Нарс. Правда хорошо.

— Еще несколько штрихов. Потом сложим в осьмушку — так проще перевозить. И надо будет еще подпалить края.

— Подпалить?

— Для достоверности.

— Зачем?