Собиратель реликвий - Кристофер Тэйлор Бакли

class="p1">— Кто из нас знаток реликвий? Если плащаница существует с тридцать третьего года от Рождества Христова, то без подпалин не обойтись.

— Хорошо. Только не спали дотла.

Большим и указательным пальцем Дюрер бережно потер уголок холста:

— Не бойся, все будет отлично. Так сколько запрашиваем?

Дисмас окинул полотно оценивающим взглядом:

— Две сотни дукатов.

— Две сотни? За это?!

— Хорошая цена, Нарс.

— Уж лучше даром отдать. Я всю душу сюда вложил!

— Твоя душа прекрасна, спору нет. — Дисмас снова поглядел на плащаницу и вздохнул. — Ладно, попробую слупить триста. Но не гарантирую.

Дюрер скрестил руки на груди:

— Пятьсот дукатов и ни пфеннигом меньше.

— За такие деньги он потребует тело Христово.

— Ха! Он их за месяц отобьет. Истинный саван Христа! Народ повалит отовсюду. Магеллан развернется на полпути в Индию, чтобы посмотреть.

— Попросить пять сотен можно, но это не означает, что мы их получим.

— Пять сотен. И ни дукатом меньше, — заявил Дюрер, любуясь своей работой. — А Фридрих?

— Что — Фридрих?

— А он сколько даст?

— Тьфу на тебя! Как тебе только не совестно?! Я и так чувствую себя последней сволочью из-за этой вот… брехни. — Дисмас протянул Дюреру черновик письма. — А если твой фокус с исчезающими чернилами не сработает, я…

— Ладно, не зуди. Ты хуже Агнессы. — Дюрер прочел послание и хмыкнул: — Боже милостивый, ну и мерзкий же у тебя слог! Правописание, грамматика… Который год отираешься возле Фридрихового университета, а пишешь как последняя деревенщина.

— Прошу прощения, что это не соответствует вашим высоким стандартам, — парировал Дисмас.

— Что ж, сойдет и так, — хохотнул Дюрер. — Все равно Альбрехт обдристается от счастья, да так, что всю сутану обмарает.

— Остается лишь надеяться, что завязки архиепископского кошеля дадут такую же слабину, как архиепископское нутро.

9. Кесарю — кесарево

Спустя пять дней после вручения письма императорскому почтмейстеру Дисмас, тщательно упаковав сложенную в осьмушку плащаницу, неспешно направился в Виттенберг.

К середине второго дня пути, на подъезде к Байройту, за спиной Дисмаса раздался топот копыт. Шесть всадников, под началом Витца, лейтенанта Дрогобарда. Дисмас удовлетворенно отметил отсутствие ландскнехтов. Хороший знак. Альбрехт сообразил, что Дисмасу будет неприятно увидеть ландскнехтов в группе перехвата.

Дисмас с притворным удивлением оглядел отряд. Витц держался почтительно, однако же заявил, со всей мягкостью, на какую только способен солдафон, что архиепископ требует Дисмаса к себе. Безотлагательно.

— Зачем? — осведомился Дисмас.

Этого Витц сказать не мог. Дело государственной важности.

Дисмас изобразил замешательство. Он ведь направляется в Виттенберг. И тоже по делу государственной важности.

Витц стоял на своем. Не желая затягивать спектакль, Дисмас сказал, что раз дело и вправду такое срочное, то он, разумеется, согласен отправиться с ними к своему досточтимому покровителю.

После двух дней неустанной скачки они переправились через Рейн и устремились навстречу шпилям Майнца, сиявшим в лучах заката.

Дисмас гадал, чем Альбрехт объяснит свое бесцеремонное вмешательство в чужие планы. Вряд ли он, как обычно, воскликнет: «А, Дисмас!» — а потом заявит, что его шпионы перехватили послание Фридриху.

Во дворце архиепископа слуги спешно сгружали вещи с повозки Дисмаса. Кожаный футляр размером с большую Библию Дисмас оставил при себе. В футляре лежала плащаница.

— Дис-мас! Любезный кузен! Как мы рады вашему приезду! Вы не устали с дороги?

Дисмас опустился на колени, готовясь лобызнуть архиепископово кольцо.

— Бросьте, бросьте, все эти условности ни к чему, — сказал Альбрехт, поднимая его на ноги.

— Надеюсь, мой кузен в добром здравии? Лейтенант не смог объяснить, чем вызвана такая срочная необходимость в моем присутствии.

— Садитесь же! Вы, должно быть, утомились. Вина мастеру Дисмасу, — велел Альбрехт слуге.

Вино, и преотличное, немедленно подали и разлили по кубкам. Слуга удалился.

— Дисмас, до нас дошли сведения, что обнаружено кое-что интересное.

— Правда?

— Да. Плащаница.

— Неужели?

— С поистине великолепным провенансом, — улыбнулся Альбрехт.

— Любопытно.

— Судя по всему, ее происхождение относят к более ранней дате, чем появление Шамберийской плащаницы.

Дисмас с притворной неловкостью заерзал в кресле, хотя особенно притворяться и не приходилось.

— Невероятная новость. А позвольте полюбопытствовать, каким образом мой кузен добыл эти сведения?

— Ах, Дисмас, — снисходительно улыбнулся Альбрехт, — мы все-таки архиепископ Бранденбургский, Майнцский да еще и Гальберштадтский. Нам известно все, что происходит в наших владениях.

— Заботливый пастырь и впрямь должен приглядывать за паствой, — улыбнулся в ответ Дисмас. — Наверное, это очень утомительное занятие. Бескрайние угодья. Бесчисленные стада. Агнцы и козлища…

Альбрехт удивленно наморщил лоб:

— Неужели вас не взволновало это известие? Обнаружена священная реликвия, истинная погребальная пелена Господа нашего Иисуса Христа. — Альбрехт осенил себя крестным знамением.

Перекрестившись, Дисмас подтвердил:

— Разумеется, это потрясающая новость.

Теперь они смотрели друг на друга в упор.

— Бедный герцог Савойский, — вздохнул Дисмас.

— Почему это?

— Когда истинная плащаница будет явлена миру, то герцогская станет тем, чем и была с самого начала, — никчемным лоскутом. Кто же теперь потащится в Шамбери поклоняться отрезу холстины? Прощайте, паломники. Бедный герцог.

— Ага! Значит, мой кузен все-таки знает о новой плащанице?

Судя по смущенной гримасе на лице Дисмаса, он отчаянно старался не выдать тайну.

— Кузен, я попал в чрезвычайно щекотливое положение.

Альбрехт сочувственно кивнул:

— Ах, сын мой! Вы же знаете, что любовь наша к вам безгранична. Чем мы можем помочь? Доверьтесь нам, снимите бремя с души своей.

— Видите ли… упомянутая вами вещь… ну… Честно говоря, она при мне.

— Mirabile![3]

— Но, к сожалению, я должен уведомить моего кузена, что предмет этот просватан.

— Как это просватан?

— Обещан курфюрсту Фридриху.

Альбрехт впился глазами в кожаный футляр, покоившийся рядом с Дисмасом:

— Дисмас, нам до́лжно лицезреть ее.

— Может быть, вам лучше ее не видеть, кузен? Иначе вы только…

— Что?

— Я опасаюсь, что это воспалит в моем кузене алкание…

— Изъясняйтесь по-человечески.

— Жажду обладать ею. От нее исходит великая сила…

— Дисмас, мы настаиваем.

— Как будет угодно моему кузену, — вздохнул Дисмас.

У стены стоял длинный стол из монастырской трапезной. Дисмас обмахнул столешницу, бережно опустил на нее футляр, расстегнул ремешки и осенил себя крестным знамением. Альбрехт перекрестился следом. Дисмас благоговейно развернул плащаницу и отступил в сторону:

— Ecce homo.[4]{9}

Альбрехт ахнул.

Вечером они встретились за трапезой в покоях Альбрехта.

После осмотра плащаницы Дисмас, сославшись на усталость, оставил Альбрехта наедине со святыней, дабы распалить его алчбу.

Ужин подали превосходный. Изысканные яства следовали одно за другим, в сопровождении лучших вин из дворцовых погребов. Альбрехт то и дело наполнял кубок Дисмаса. Предвидя такой поворот событий, Дисмас загодя выпил плошку оливкового масла, чтобы умастить желудок и не опьянеть. Он притворился захмелевшим.

— Значит,