Новые заветы. Самые известные люди России о своих мечтах, страхах и успехах - Коллектив авторов

– У президента память как у слона, я ему обязательно напомню эту историю. Будете в Штатах – звоните!

Мы выпили еще водки за дружбу народов и взаимопонимание, и я благополучно выкинула все из головы.

А уже в январе следующего, 91-го года, как раз за две недели до первой войны в Ираке, мы с Артемом отправились в США, где у него только что вышла книга об Афганистане «Спрятанная война», и издатель предложил отправиться в бук-тур по городам и весям. Я притомилась уже на третьем городе и решила пожить у подруги в Нью-Йорке, пока Тема колесил по стране.

Ранним утром раздался звонок. Моя подруга Клео недовольно сняла трубку и вдруг в изумлении подняла на меня глаза:

– Это тебя, из Белого дома!

Я не сразу въехала:

– Кто это? Кто вам нужен?

– Это мисс Хильчевская? Вас беспокоят из Белого дома, президент хочет встретиться с вами.

– Я сегодня не могу, я в Нью-Йорке.

– Мы знаем, прилетайте через два дня. Мы вас встретим у Северо-Западных ворот в 11 утра, не опаздывайте!

– Я с мужем…

– Мужа тоже берите.

Я как-то сразу поверила и поняла, что у президента Буша-старшего действительно отличная память. Осталось отыскать Тему в американских далях и срочно заказать билеты в Вашингтон.

– Тема, привет! Ты почему не звонишь? У меня такая новость! Нас пригласили в Белый дом, срочно меняй билет!

Голос Артема, сидевшего пятый час в аэропорту какого-то захудалого городишки, был печален и полон неразбавленного виски:

– Какой еще Белый дом? Ты там чем занимаешься?

Но уже на следующее утро Артем хотел знать все подробности. Договорились встретиться прямо в Вашингтоне и подарить президенту Темину книгу.

Вот так 11 января 1991 года мы прибыли в Белый дом. Секретарь нас вежливо предупредила, что встреча планируется минут на 10–15 плюс фото, и проводила в Овальный кабинет. Помимо президента Буша-старшего там было еще несколько любопытных личностей, но они все больше молчали. После слов приветствий и вежливых расспросов о родителях возникла легкая пауза, и тут Артем подарил свою книгу о войне в Афганистане. После этого мы только и успевали отвечать на вопросы о ситуации в СССР, о последствиях афганской войны, о гласности и перестройке…

Где-то минут через 40 в дверях возникла укоризненная фигура секретаря, и Буш с легким сожалением сказал:

– Жаль, но мы должны закончить нашу встречу. Меня ждут на Совете, вы же знаете, у нас тут планируется война.

А через четыре дня, 15 января, начался первый американский поход на Ирак…

Но и это еще не все. Именно это знакомство с Джоном Фромайером в августе 91-го помогло нам с Артемом связать два Белых дома – российский и американский, но это уже другая история…

Вспоминая сегодня Нью-Йорк 70-го и все события того времени, я с удивлением осознаю, насколько важны были это место и люди, с которыми познакомились я и моя семья, и как они повлияли на всю мою жизнь. Папа моего первого мужа Михаила был тем самым корреспондентом «Правды», который написал: «А пули настоящие?» Том стал другом моего отца, как, впрочем, и семья Боровиков, с которой мы продолжали дружить в Москве. Именно к Боровикам привела меня мама на ужин, чтобы показать, каким должен быть настоящий журналист-международник, а закончилось это моим браком с Артемом. И выбор профессии, и мужья, и дети – все сплелось в один клубок невероятных событий, которые до сих пор определяют направления моей жизни.

Эдуард Бояков. Театр про завтра

Из колонки режиссера, продюсера и педагога Эдуарда Боякова в «Русском пионере» № 37 читатель узнает, почему именно театр – это единственное «неоцифрованное» искусство. Почему ни телевидение, ни мониторинг прессы не дадут такой картины души нации, как это делает театр. И главное, что же это такое – новый театр.

Вольтеровское «Нация собирается в партере» помнят все… Да, так оно и есть. Вернее, было. Театр был удивительно точной, символической моделью общества. Вот царская, вот великокняжеская ложи, вот правительство, вот знать, вот буржуазия, вот интеллигенция, вот студенческая галерка. На сцене тоже было все предсказуемо, во всяком случае на уровне архитектуры и сценографии: порталы, красная линия, арьер, колосники со спускающимися нарисованными декорациями, оркестровая яма, рампа. Сиди себе в зале, смотри на сцену, учись жизни. В крайнем случае просто получай эмоцию, удовольствие.

Но сегодня, в XXI веке, нация уже не собирается в партере. Да и есть ли она, нация? А если есть, то где ей собираться? Классический театр музеефицируется и превращается в лучшем случае в ностальгический аттракцион. В худшем – в аттракцион светской гламурной пошлости. Актуальный же театр уже в середине прошлого века сломал архитектурный расклад и начал рассаживать зрителей то на сцене, то вокруг подиума, то вообще в каком-нибудь ангаре, где ни ярусов, ни тем более царской ложи нет и в помине. В общем, картина мира и нации не прочитывается… На смену Просвещению и вольтерьянству, рисовавшим и объяснявшим жизнь, пришел сперва модернизм, а потом и постмодернизм…

Театр начал терять себя. Про реальную жизнь убедительнее кино рассказывало, а красивые и яркие картинки уже не декораторы типа Гонзаго сочиняли, а медиахудожники, освоившие и поп-арт, и Интернет, и цифровые технологии, и многое другое…

Разговоры о конце театральной эпохи, никчемности театра и его проигрыше на всех фронтах достигли апогея. Хоронить театр стало делом совсем привычным. Именно здесь театр и «оттолкнулся от дна», как принято в хорошо написанных пьесах. Обнаружился забытый козырь.

Вспомнилось, что театр – это то, когда на сцене человек.

Не акробат-фокусник. Не крепостная балерина. Не обученная (пусть даже по системе Станиславского) обезьянка, владеющая мимезисом и умеющая изображать эмоции. Не актер – рекламная этикетка, натягивающий на себя Шекспира как модные майку, часы или сапоги и вынуждающий зрителя относиться к Шекспиру как к часам или сапогам. Не спивающийся болтун, изображающий то, чего уже давно нет ни в голове, ни в теле…

А человек – наш современник со своим, уникальным и универсальным одновременно, духовным опытом. Человек на Пути. Человек, который готов взять ответственность, который готов делиться с другими своей болью, радостью, смыслом. То есть человек, интересный другим как личность, а не как исполнитель.

Это может быть актер, живущий на несколько стран, постоянно пропускающий через себя их культуру, уклад. Как Ингеборга Дапкунайте, учившаяся у Някрошюса, снимавшаяся у Брайана де Пальма, выходящая в разных спектаклях на сцену с Джоном Малковичем и читающая стихи Веры Павловой в «Политеатре».

Или Паша Артемьев, игравший когда-то голимую попсу в группе «Корни», а при знакомстве поразивший меня консерваторским образованием и открытостью к творческому диалогу. Сейчас Паша играет серьезные драматические роли в «Практике».

Или композитор и философ Владимир Мартынов, который, не актерствуя, рассказывая о своей жизни, создает на сцене такое удивительно ироничное и глубокое поле, что любой профи позавидует…

Или актеры документального спектакля, которые несколько месяцев общались с заключенными в тюрьме. И вынесли оттуда, конечно, не только эстетические впечатления.

Или Вениамин Смехов, в каждом актерском действии которого сегодня можно увидеть и любимовскую Таганку, и режиссерский, педагогический опыт на Западе.

Это интересные, глубокие люди прежде всего. А потом уже профессионалы, обладающие навыком и ремеслом.

И лучшие, продвинутые современные зрители чувствуют этот новый театр. Новую театральную антропологию. Формируется новое поле. Где не только актеры другие, но и драматургия, режиссура, декорации – все пост-постмодернистское, все связано с личным опытом создателей.

Как еще определить этот новый, завтрашний театр? Это сложно, он ведь только рождается. Можно еще несколько моментов отметить. Внимание к слову, например. В век визуального потока, клипового сознания театр может и должен «соригинальничать» – стать оплотом логоцентризма. Театр будущего – это театр двух крайностей. Или – или. Или возвращение к литературной основе (то, от чего отказался, заморочившись на интерпретации, режиссерский театр в XX веке), или театр 4D, объединяющий человеческое присутствие и возможности современных технологий, электронной музыки, кино, других видов и жанров…

Еще, по-моему, театр будущего станет настоящим оплотом консерватизма. Насколько актуальное искусство пыталось обогнать политику и социальные практики (возьмем хоть право женщин голосовать, которое активно обсуждалось в конце XIX века, хоть тему сексуальных меньшинств в конце XX века), настолько театр будущего будет одновременно и «про завтра», и «про вечные ценности». Думаю, он будет де-секулярным, анти-светским. То есть возвращающимся к своим корням – литургическим практикам, сакральному пространству. Я имею в виду не иконы с лампадками в построенных Лужковым храмах, а тотальность новой (и хорошо забытой старой) эстетики. По мне, даже в зале, где проходит рейв-вечеринка, этого сакрального пространства больше, чем в отремонтированном Большом…