За что мы любим женщин (сборник) - Мирча Кэртэреску

Мы пересекли границу, чисто условную, с республиканской Ирландией и пустились, между ее холмов, к Аннагмакерригу. Настала ночь. Шофер тоже был не очень-то трезв и перешел на какой-то свой личный язык. Я разбирал хорошо если десятую часть из его якобы английских слов. Счастье, что одна из двух моих сопутниц-поэтесс сидела рядом с ним и они вроде бы веселились вовсю, хотя она не знала по-английски, — или именно поэтому. Вторая сидела со мной на заднем сиденье, но у другого окна, и смотрела в него не отрываясь. Я был пацан по сравнению с ними. Не знаю, кто придумал такую специфическую румынскую комбинацию. Эти две ненавидели друг друга смертельно и до сих пор, от самого аэропорта Отопень, во время перелета Таромом до Хитроу, и, наконец, Лингусом до Белфаста, не обменялись ни единым словом. Если бы так пошло и дальше, это было бы забавно. Мы направлялись в глубь Ирландии, в культурный комплекс Аннагмакеррига «Tyron Guthrie Center», где нам предстояло прожить две недели.

Дорога оказалась неожиданно долгой для такой маленькой страны. Мы подъехали к замку в полночь, сделав только еще одну остановку на пиво «Гиннесс», ледяное и водянистое, в огромных кружках. Когда шофер выключил мотор, высветив фарами глухую, очень высокую стену, вдруг наступила полная тишина, и такая целительная после непрерывного рева «ровера», что жаль было ее нарушать. Как только и фары погасли, мы вышли из машины под самое фантастическое звездное небо, какое я когда-либо видел. По-моему, я пишу эти строки не ради любовной (правда, не вполне) истории, которая последует — не с одной из тех двух поэтесс и не с ними обеими сразу, упаси Бог, — а ради безумного удовольствия еще раз описать это ноябрьское небо, это ирландское, белое от звезд небо. Его свод был отчасти перекрыт стеной замка. Но за темным прямоугольником стены небо становилось всеобъемлющим, на нем было больше пятен света, чем прочерни между ними, разбросаны они были неравномерно, где-то теснились, где-то разъезжались в стороны по ледяному воздуху. Сделалось ужасно холодно, но я не спешил к воротам, а стоял у машины, глядя на это магическое небо, на этот космос, выгнувшийся над абсолютно темным миром, на эти переливы света, как будто там, над нами, дробились друг о друга световые льдины и льдинки.

Мы наскоро поужинали пудингом, который поделила на всех полусонная повариха, и были разведены по апартаментам. Впервые я употребляю это слово без всякой иронии. Замок был огромный и изукрашенный, как наш Пелеш. Мы шли по бесконечным коридорам среди зеркал, канделябров и аллегорических картин. Поднимались по лестницам вдоль полок со старыми книгами вперемешку с коллекциями оружия. Миновали великое множество громадных залов в два этажа высотой, полутемных и уставленных старинной мебелью, промозгло-студеных, потому что в замке было холоднее, чем снаружи. Как мы будем спать в такой стуже четырнадцать ночей подряд? Наконец, после того как вышеуказанных поэтесс расположили, по их заслугам, в своего рода мавзолеях, меня тоже отвели в отдельный трехкомнатный склеп. Он состоял из гостиной, кабинета (с большим глобусом из майолики в углу и с коллекцией древних гравюр и подзорных труб) и спальни, достойной короля или, по меньшей мере, барона, с кроватью под балдахином посередине. Я пожелал спокойной ночи поварихе, которая уже просто засыпала на ходу, и остался один в полной темноте. Добрался на ощупь до спальни, и там оказалась синеватая подсветка, потому что окно наполняли черные деревья и звезды: свет печальный и чистый. Я плюхнул чемодан у постели и открыл замочки. Не снимая канадки (от одной мысли о том, чтобы раздеться, мне делалось дурно), я порылся в вещичках, ища пижаму, но скоро бросил эту затею. От холода у меня потек нос и заслезились глаза. Руки окоченели, как не бывало давно, со времен армии. Нет, надо было спать одетым, по-другому никак.

Я присел на край кровати, затерроризированный мыслью о полярной стуже предстоящей ночи. И вдруг от покрывала повеяло теплом — вероятно, галлюцинация. Я ощупал его рукой и дернулся. Оно в самом деле было теплым! И кроме того, под ним как будто лежало что-то большое, как будто кто-то спал, свернувшись калачиком в моей постели. Самые дурацкие мысли проносились в голове. Я ошибся спальней, меня подселили к кому-то. Мелькнуло даже видение трупа с недавно перерезанным горлом. Я встал с кровати. Теперь я дрожал по-настоящему, и не только от холода. Что мне было делать? Я не мог никого позвать и даже не знал, где тут выключатели. Кто был там, в сердце Ирландии, в недрах замка, в недрах комнаты и моей постели? Я подошел к окну, ища — инстинктивно — свет. Но картинки памяти из «Грозового перевала»… Бледный призрак, стучащий кулаками в стекло: впусти меня, впусти меня… Стекло вдруг запотело от моего испуганного дыхания. Содрогнувшись, я мгновенно решился. Подошел к постели, с храбростью человека, загнанного в угол, откинул в сторону покрывало и разинул рот, по-дурацки уставясь на зрелище, открывшееся мне под балдахином. Потому что в моей постели, утопая в перине, лежала овца!

Она спала на боку, большая, шерстистая и пухлая, вытянув раздвоенные копытца к краю кровати. Сон? Обман рассудка? Я попал в руки каких-то фигляров-сюрреалистов? Мне подсыпали что-то в пудинг? Вспомнился пришедший в упадок дворец из «Осени патриарха», где ходили куры и где коровы забирались на главный балкон отечества. «What now?» — прошептал я. Надо было прогнать ее, выгнать по крайней мере из спальной комнаты. Но как, к черту, это сделать? Меня страшил момент, когда она апокалиптическим блеянием нарушит гробовую тишину, соскакивая с постели. В конце концов я схватил ее за ухо, и ухо показалось мне тряпичным. Я потряс овцу, и в ее брюхе что-то лениво булькнуло. Я ощупал овечьи ноги, вытянутые ко мне. Это были безжизненные трубочки, обернутые фланелью. Ха, овца-то ненастоящая!

Да, это оказался всего лишь резиновый бурдюк с горячей водой в форме овцы, обернутый синтетикой, отлично имитирующей шерсть в завиток. Бурдюк — вот и весь секрет, как пережить морозные ночи, — проще, чем обогреть гигантские ангары, набитые старой мебелью. Смеясь, как дурачок, я разделся, лиловый от холода, вытащил из чемодана пижаму, напялил ее на себя и, весь трясясь, залез под одеяло, под бочок к моей горячей овечке. Пока я не уснул с ней в объятьях, у меня под веками маячила долгая дорога на машине, призрачные здания с непременным пабом на первом этаже, мелькающие мимо, нематериальные деревья, на миг как бы ослепляемые фарами, чтобы после скрыться в пульсации ночи.

На рассвете овечка была еще теплой, но вам пора уже выкинуть ее из головы, потому что не она тут героиня. У меня бывают разные эротические фантазии, но не такого сорта. Если бы я нашел под одеялом резиновую женщину вместо волшебной овечки, может быть, кто знает… Но хватит тянуть резину. В то утро я познакомился с ирландскими поэтами, которые собирались перевести наши стихи на свой язык. Эти парни все две недели пили-гуляли и хором распевали зловещие баллады:

There’s a pu-u-ub where we all long to go-o-oIts na-a-ame is Hea-a-aven…[22]

Еще они развлекались так: по туману, который можно было резать ножом, и в холод не хуже крещенского они, как умалишенные, не меньше десяти раз на дню делали пробежку вокруг близлежащего озера. С ними приехали девицы, типичные хиппи, рассыпавшиеся по комнатам и коридорам замка. Первоначально рыжие и веснушчатые, как положено ирландкам, они были все перекрашены в акажу, в голубой и в зеленый. И говорили — тоже ничего не понять. В основном fuck up да fuck down — вот и весь разговор, на три четверти. По ночам, в совершеннейшей тишине, кое-когда слышно было, как они мурлычат от удовольствия где-то в недрах замка. Кроме этой фауны, был в замке еще один персонаж, Билли, которого все хлопали по плечу, проходя мимо, и который имел обыкновение поливать из шланга кусты шиповника вдоль стен. Он носил драный и ветхий комбинезон, таскал хворост для топки — я думал, это садовник или работник на все руки. Только в конце я узнал, что Билли на самом деле — директор центра «Tyron Guthrie», который нас приютил, и драматург с мировой известностью.

Он-то и рассказал мне впервые историю с графиней. На третий или на четвертый день я оказался рядом с ним за столом. Пока я ковырялся ложкой в вечном пудинге, он спросил с полным ртом: «You doin’ OK?» «Yeah, fine», — ответил я на своем английском айовского разлива. Как со стихами? Ну… Со стихами был напряг, потому что наши поэтессы были претенциозными до черта, их никогда не удовлетворяла окончательная версия перевода, хотя они ни бельмеса не смыслили в английском. Им, видите ли, казалось, что нехорошо звучит. Зато мои сырые самоподстрочники в высшей степени удовлетворяли безалаберных ирландских поэтов: они переиначивали их, как Бог на душу положит. Поэты были такие смурные от постоянного похмелья, что им только стихов не хватало. Постой в Аннаг макерриге свалился на них, как выигрыш в лотерею, они о таком и не мечтали. И тут уж отрывались по полной. «Have you met the countess yet?» Какую графиню? Как, эти паршивцы (ирландские поэты, «those buggering bastards») мне еще ничего не сказали? В Аннаг макерригском замке живет привидение, оно прошло аттестацию у десятков свидетелей и имеет самый настоящий диплом. Я не видел на третьем этаже диплома в рамке, на северной стене? Нет, не видел. «Гм… это, знаешь ли, долгая история, я постараюсь покороче. Говорят, что в шестнадцатом веке владелицу замка зарезали кинжалом в одной из комнат (в которой? Секрет. Каждый гость должен считать, что именно в его спальне). С тех пор она не знает покоя. Время от времени является кому-то из гостей, которые здесь ночуют. К сожалению, националистка до мозга костей, сегодня ее назвали бы right-wing extremist, — осклабился Билли, — она является только чистокровным ирландцам…» — «О!» — сказал я, пытаясь изобразить разочарование. «Но. Не все потеряно. Ты можешь в любой момент стать, хотя бы на одну ночь, ирландцем чистых кровей: достаточно выпить зараз бутылку ирландского виски! Тогда не исключена возможность, что призрак графини явится и иностранцу… I’ll buy you a bottle sometime, Mirsea», — пообещал мне Билли, вставая из-за стола. «Fuck the countess», — проговорил я себе под нос, через силу уминая пудинг, не имеющий ни вкуса, ни цвета, ни запаха, и стараясь произносить «fuck» как пишется.