Концертмейстер. Роман в форме «Гольдберг-вариаций» - Валерий Храмов

почувствовать и выразить». Как всякий дилетант полагает, что если одну и ту же мысль повторять много раз, то она станет истиной для всех. С ним никто не спорит — что зря время терять. Ты смотри: завтра не возражай этому му… казаку. Поговорит-поговорит, да и проголосует как надо. Приспособленец!

Водочка закончилась. Я предложил заказать еще, но Иван отказался:

— Мне работать, да и тебе, как я помню, в институт, — заметил друг-начальник, хитро на меня посмотрев.

Официантка, почувствовав, что мы торопимся, явилась из своего укрытия с готовым счетом. Я расплатился. Когда покинули ресторан, Иван безапелляционно вернул половину суммы:

— У нас в филармонии так принято, привыкай! Ну, друг, до завтра! — Режиссер крепко пожал мне руку и еще раз пожелал успеха, в котором он не сомневался.

…. …. ….

…Семь властных богов!

Семь злобных богов!

Семь хохочущих дьяволов!

Семь гениев ужаса!

Семеро их …19

И вот наступило «завтра». Был дождливый осенний день. Концертный костюм и туфли пришлось упаковывать, дабы не испачкать и дополнительно не заморачиваться чисткой перед выходом на сцену. Вызванное такси пришло вовремя, доехали быстро. В филармонии меня уже начали узнавать и пустили без пропуска. Вахтер поздоровался, с понимающей улыбкой спросил: «Уже волнуешься?», — и передал ключ от гримерки с фортепиано. Быстро привел себя в порядок, проверил ноты и пошел искать Олю. Она была на месте и в ответ на приветствие ответила традиционной шуткой:

— Я готова.

Вскоре нас пригласили в зал, за кулисы.

Все было, как на концерте: сцена убрана и хорошо освещена, рояль блестел полировкой, номера объявляла хорошенькая конферансье. Только не было публики — вместо публики сидел худсовет.

— На сцене свет, а в зале худсовет! — попытался приободрить себя и Олю, посмотрев в зал в щелочку кулис.

Их было семеро. Посередке восседал директор, облаченный в строгий черный костюм. Перед ним стоял стол, на столе открытый блокнот — для записи. Директор сидел, вытянувшись в струнку и что-то писал, время от времени поглядывая в сторону сцены.

Конферансье представила нас и объявила первый номер. Вышли на сцену и поклоном поприветствовали худсовет. Я почтительно, с задержкой — и голову опустили и в пояснице чуть согнулся. Оля — едва кивнув, улыбнувшись. Она заняла свое место у рояля, дождалась, когда я подготовлюсь и, не переставая улыбаться, подала мне знак — можно начинать. В наступившей тишине из зала донесся шепот: «что делает с людьми время!». Начал играть Чайковского. Оля, как будто не услышав реплику из зала, с искренним чувством пропела: «Забыть так скоро, Боже мой, Все счастье жизни прожитой…». А дальше все пошло, как и предполагалось, как на репетиции, но было заметно, что солистка волнуется, что предавало особую прелесть исполнению.

Худсовет сидел не по центру зала, а справа, и когда я расположился за роялем, вышло, что у меня за спиной. Обычно так усаживаются студенты, «чтобы были видны руки пианиста». Семерых присутствующих мог лицезреть только во время поклонов. А кланяться нам приходилось, ибо некоторые романсы нравились особенно — «семеро» аплодировали. Впрочем, весьма жиденько, так — несколько хлопков, но и на них мы с солисткой реагировали с готовностью. Оля могла в это время передохнуть, а худсовет оценить то, как мы «ансамблево» кланяемся.

Во время исполнения в зале перешептывались, шуршали бумагой, роняли ключи, но иногда устанавливалась тишина — слушали. Через тридцать минут, как я заметил во время очередных поклонов, комиссия утомилась: лица присутствующих выражали не то чтобы скуку — скорее, усилие по борьбе со сном. Лишь Иван был бодр и с видимой заинтересованностью относился к происходящему.

Оля, имевшая большой концертный опыт, удачно построила программу: в момент наступившей «слушательской» усталости, «пошли» игровые песенки, с цыганщиной и всякими дешевыми артистическими штучками. И публика оживилась. Последние десять минут нашего выступления «прошли на ура», и завершающие вокальную часть концерта овации были весьма шумными и продолжительными. Мы раскланялись и покинули сцену. Оля «сделала свое дело» и могла отдохнуть, мне предстояло продемонстрировать сольный номер.

— Не убегайте далеко, Вас скоро вызовут, — сказала девушка-конферансье и, попрощавшись, ушла.

Мы с солисткой остались за кулисами одни. Она — для поддержки. Было слышно, что худсовет развлекается какими-то разговорами, иногда заливаясь веселым смехом.

«Я этого не вынесу», — сказала Оля и покинула закулисье. Я остался ждать, стараясь не обращать внимания на происходящее в зале. Настроение было отличным — во время Олиных романсов прекрасно приспособился к сцене, к роялю, к залу. Удачно исполненная музыка разбудила чувства, осталось лишь выйти и выразить их в звуках. Разговоры и смешки «членов» худсовета казались чем-то далеким и несущественным. И вот, кто-то из них позвал меня на сцену. Вышел и уже без церемоний, дабы соответствовать обстоятельствам, сыграл «Изольду» при полной тишине в зале. Когда прозвучали последние уходящие в вечность звуки мелодии в небесно-чистом си мажоре, наступила тишина, которую не хотелось нарушать, дабы не «спугнуть» впечатление. Выждав «художественно оправданную паузу», встал и раскланялся уже как солист — сделав шаг вперед. Раздались аплодисменты. Хлопали дружно. Иван выделялся — молотил, подняв огромные ручищи дирижера над головой.

Концерт окончен. Семеро, громко переговариваясь, собрали бумаги и отправились в неизвестном мне направлении. В некотором недоумении пошел искать Олю. Она сидела в гримерке и делилась с филармоническими «кумушками» своими впечатлениями о только что происшедшем событии. Я застал момент, когда они одобрительно обсуждали галстук Ивана.

— Как прошла «Изольда»? — спросила участливо солистка.

— Все в порядке, — говорю, — умерла после пятого оргазма.

— Как? — притворно испугалась певица, — обычно это случалось с нею после третьего.

— Вот так, обстановка, наверное, располагала.

— Ой, девочки, какая она все-таки счастливая! — Оля сыграла женскую зависть для изумленных барышень. Те, не совсем понимая происходящее, очень заинтересовались и пообещали в следующий раз обязательно прийти «послушать и поучиться».

В этот момент в гримерку зашла секретарша и пригласила нас с Олей в кабинет директора, где заседал худсовет: «Следующим вопросом они будут обсуждать вас».

— Ты понял, какую я тебе рекламу создала, — шепнула Оля, покидая гримерку, — на следующем твоем выступлении будет вся филармония!

Не задерживаясь в приемной, сразу зашли в кабинет,