Вавилонская башня - Антония Сьюзен Байетт

ограничения, естественным образом вытекающие из роли жены. Миссис Ривер полагала, что мистер Ривер любит ее такой, какова она есть, – то есть, видимо, за интеллектуальные достижения – и потому предоставит ей такую свободу личной жизни, к какой он явно был не готов. Вообще, по моим наблюдениям, женское высшее образование немало принесло бед обоим полам. Оно сформировало у женщин ожидания, которые общество в нынешнем виде не способно удовлетворить, и навыки, которые не находят достаточного спроса. Другая женщина, осознав проблему, возможно, проявила бы больше терпения, гибкости, находчивости. Миссис Ривер была молода и неуравновешенна. Она предпочла убежать.

Здесь много зависит от правдивости истории с топором, на ней построено единственное весомое обвинение в насилии. Я полагаю, было бы опрометчиво в этом случае принять как доказательство заявления миссис Ривер. Наш суд опирается на принцип большей вероятности и потому склонен верить показаниям мистера Ривера и его домашних. Факт оставления супруга сомнению не подлежит. Мистер Ривер не раз пытался уговорить жену вернуться, эти попытки хорошо задокументированы, их искренность сомнений не вызывает. Супружеская измена имела место с обеих сторон. При этом, насколько можно судить, ни та, ни другая сторона не планирует в скором времени вступить в брак и создать семью, где нашлось бы место маленькому Лео.

На основании вышеперечисленного суд принимает сторону супруга, признает его встречное ходатайство и выносит условное решение о расторжении брака, которое вступит в силу в установленный срок, если не будет оспорено ранее. Супруге в ее ходатайстве суд отказывает.

Что касается опеки над ребенком, Лео Александром, суд в ближайшее время назначит соответствующее заседание. Представитель суда поговорит с обеими сторонами, оценит жилищные условия и побеседует с самим Лео. Он, как я понимаю, мальчик умный, вполне может выразить свои чувства и пожелания. Я хотел назначить заседание еще до Рождества, но секретарь подсказывает, что скопилось много дел, вряд ли успеем. Поэтому Лео пока останется с матерью, чтобы не нарушать устоявшийся порядок жизни. Далее. Поскольку Лео явно нравится гостить у отца, Рождество он проведет в Брэн-Хаусе. Уедет двадцать четвертого числа, вернется двадцать седьмого.

Фредерика в своем черном коротком платье стоит в коридоре под дверью судебного зала. Открытые колени дрожат и стукаются друг о дружку. Ей точно показали фильм о глупой, в чем-то презренной женщине, которую взвесили и нашли легковесной. Она не узнаёт больше свое прошлое. Другие пересказали ее жизнь, и она стала другой. Правда, благие самообманы, откровенная ложь сплелись в новую фабулу, и Фредерика – кто она? существует ли она вообще? – запуталась в большой тонкой сети. Не важно уже, кто победит, – думает она, – только бы свершился развод. В суде сейчас рассказали историю о женщине холодной и мало любящей сына. Фредерика оказалась в мире, где все наоборот, где чтение – грех и материнское небрежение, где порыв любви и нежности к одному мужчине есть ущемление прав другого. Она не может унять дрожь в коленях. «Кто скажет мне, кто я есть?» Чьи слова? Короля Лира?

Кто-то подошел сзади и обнял ее за плечи:

– Мерзкая процедура. Ну как ты?

Найджел. Она вздрагивает, потом оборачивается и смотрит ему в глаза. Он тоже впутан в словесную сеть, покрывшую нагие тела в постели, топор, спящего мальчика, то, что нельзя ни определить, ни назвать.

– Меня трясет.

– О деньгах не беспокойся.

– Спасибо.

– Насчет Рождества договоримся.

– Да.

– И не взыщи, на войне и в любви все средства хороши.

– Нет, не все. Не все. Ложь не хороша.

– Я хочу, чтобы мой сын был со мной.

– Я тоже.

– Нет. По-настоящему, до глубины – не хочешь. В этом и суть. Поэтому я за него борюсь.

Найджел прав. Фредерика опускает глаза.

– Посмотрим, – ломким голоском отвечает она.

– Посмотрим. Если он останется дома, будешь приезжать сколько хочешь, брать его на праздники. Мы все устроим как надо, тебе всегда будет место.

– Он хочет жить со мной.

– Посмотрим.

Он снова касается ее плеча, и она снова оборачивается, вздрогнув.

В ту ночь ей снится сон. Она стоит у высоких ворот, обвитых поверху колючей проволокой. День жаркий, обложенный тучами. Собирается гроза. Над головой огромная замочная скважина, но роста не хватает заглянуть внутрь. Никто не придет и не поможет, нужно на что-то встать, тогда можно будет дотянуться. Она ищет по сторонам и находит платформу на колесах. Фредерика знает – как знают во сне, – что на таких подвозят к эшафоту людей, когда им не служат ноги. Поближе к палачу. Фредерика толкает платформу к воротам, деревянные колеса скрипят и жалуются. Потом она восходит по ступеням и хватается за перекладину. Теперь видно. Скважина как длинный тоннель. Внутри темно, а с той стороны – сад. Во многом это сад поместья Лонг-Ройстон, где Фредерика играла юную Королеву-девственницу в «Астрее», главной пьесе Александра. Широкие лужайки с крокетными воротцами и розовыми деревцами обведены рамой из темных ветвей с красивой черной листвой в разводах золы и золотыми плодами, припорошенными сажей, так что золото светит смутно и прерывисто.

По лужайкам мягко бродят большие кошки. Львы, тигры, черные пантеры с глазами золотыми и зелеными, с окровавленными клыками, беззвучные и неустанные. Фредерика знает: нужно их выпустить, но тогда они ее сожрут. Ключа у нее нет. Мелькает мысль просочиться в скважину. Глупость, конечно. Голос в голове: «Вспомни, ты – тонкая». Голос прав. Тонкая, потому что двумерная. Бумажная женщина. Фредерика видит саму себя, как она проскальзывает в щель меж створками ворот. Дюйм, еще дюйм – ей нетрудно, в ней нет ни веса, ни сути. Вот она парит над садом на манер воздушного змея. В конце сада что-то вроде святилища: пещера с каменным ложем. На ложе – каменный лев, совсем небольшой. От него, пульсируя, исходит свет, сильный и жаркий. Фредерика после небольшой заминки опускается и идет к нему. Огромные звери идут следом. На ней платье из красной и белой бумаги, оно рвется при каждом движении, и клочки лепестками сыплются в траву. Она сейчас как юная Елизавета, за которой гонится с ножницами мачеха Катерина Парр и мачехин муж, повадливый шутник Томас Сеймур. Они всего-то хотят для шутки изрезать ей платье – так, по крайней мере, сказано было на суде. Судили Сеймура за измену и присудили к отсечению головы. «Лишился головы», – говорит голос, а в траве густо от красных и белых лоскутков. От платья остался бумажный поясок, с которого свисают красные и белые ленты, не прикрывающие рыжего треугольника у нее между ног. «Спаси бог душеньку мою: сама себя не узнаю!» – это Фредерика кричит реплику из пьесы. Это Елизавета в пьесе кричит вслед за нищенкой из баллады: лихой молодец искромсал несчастной ее красную