Время смерти - Добрица Чосич

— Скоро нам, взводный? — спросил кто-то из солдат, выглядывая из-за памятника.

Иван взглянул на часы: без десяти семь.

— Скоро.

— Скорей бы уж. Холодно.

— И меня дрожь колотит.

Над их головами провыли снаряды и бухнулись где-то на склоне; по оврагу прокатилось эхо. Сидя на могилах, солдаты радовались началу артиллерийского огня, крестились, желая успеха канонирам. Противник отвечал огнем двух орудий: снаряды пролетали над кладбищем, разрывались в сливовых садах и на полях. Ивану чудилось, что артиллерийская канонада сломает утро, и он поудобнее устроился на оплывшем холмике.

На самый высокий памятник взобрался ротный; вестовой держал его внизу за ноги; в бинокль тот осматривал местность.

— Перелет. Вот опять, слепые. Мать их кривую! А этот хорошо. И этот ладно. А теперь не туда. Заволновались, дьяволы!

Совсем рассвело. Артиллерийская дуэль продолжалась. Приказа начинать атаку штаб батальона пока не давал. Иван Катич принялся разбирать эпитафии на памятниках: «Здесь увядает усталая плоть Крсте и Миольки. Раденко Плякич, знаменитый косец. Живодарка с руками золотыми и неутомимыми. У Милорада Белича для животного и для человека всегда находилось доброе слово».

И пытался представить себе этих людей. Все они походили один на другого. Он разглядывал сухую траву, кусты вокруг могильных холмиков. Никто из покоившихся на этом кладбище не носил очков. Они отчетливо видели то, на что смотрели.

Вражеский снаряд завыл совсем низко и разорвался на дороге возле кладбища. Ротный спрыгнул со своего наблюдательного пункта.

Иван даже не пошевелился: если б это сражение, это наступление, вся война происходила здесь, на кладбище, все бы обрело некий высший смысл. И его бы не преследовал инстинктивный страх, он не боялся бы потерять очки, находя опору в крестах и могильных камнях.

Били пушки. Пехота пока не вступила. Подошел Савва Марич, присел на камень.

— Вы знаете, взводный, названия этих трав, на которые смотрите?

— Не знаю, Савва.

— Вот у ваших ног — коровяк. Рядом — кориандр. А вон там вереск. Это лаванда. Вот донник. Там сухоцвет. А возле детской могилки тимьян. И шалфей. Все ароматные, пахучие травы.

Взвыл и разорвался в овраге в плотном белесом тумане очередной снаряд.

— После войны, если, бог даст, будем живы и здоровы, вы ко мне в гости приедете, когда поспеют сливы. Увидите, господин мой Катич, как красива наша сторона!..

Иван поправил очки, пристально посмотрел на него. Утешает перед смертью? Думает, будто перетрусил. Почему он считает, что я трус? А может быть, он сам прикрывает свой страх этими разговорами?

— Вам страшно, Савва. Я еще прошлой ночью заметил. И это меня несколько удивляет.

— Верно, взводный. Мне страшно. Очень мне страшно, с открытым сердцем вам говорю, — не колеблясь, откровенно ответил Савва.

Иван улыбнулся со смешанным чувством благодарности и некоторого превосходства. Замолчали. Оба смотрели на солдат: трубач чистил свой инструмент, «чтоб сверкало»; кто-то, примостившись на памятнике, пришивал пуговицу к штанам; другие сосредоточенно разглядывали и укладывали в сумки свой скарб.

У кладбища остановился верховой, к нему торопливо подошел командир, выслушал, кивнул. Потом позвал командиров взводов.

— Могли бы вы, Савва, как-нибудь бечевкой привязать мне очки? Чтоб мне их не потерять.

— Можно, господин Катич. Но пока не стоит. Вот когда через кустарник и заросли пойдем…

— Приказано выступать, — встретил их ротный, поправляя ремень. — До того большого дерева всей роте бегом. От дерева Катич идет, работая штыком и гранатой. А ты, Марич, огнем обеспечиваешь ему продвижение. Понятно?

— Все понятно! — ответил Савва Марич.

— По местам!

Они возвращались к своим. Снаряды пролетали в обоих направлениях; слева и справа начали трещать винтовки. Иван остановился.

— Савва, на всякий случай привяжите мне сейчас очки.

Тот молча достал из кармана веревочку и, обмотав дужки, обвязал ему вокруг головы, шайкачу надел поверх.

Труба заиграла сигнал к атаке, но как-то тихо, нерешительно.

Иван Катич встал во главе своего взвода, произнес необходимые слова команды и побежал через поле и огороды к большому дереву. Противник огня по ним не открывал. Тяжело дыша, поравнялись с намеченным ориентиром — большим деревом. Артиллеристы вели свою дуэль поверх их голов. Ротный велел обоим взводам продолжать движение вперед. Ивану стало чуть легче оттого, что взвод Саввы будет рядом. И вдруг услыхал его крик, обернулся и увидел: Савва Марич бил солдата! Иван не поверил своим глазам, пошел на брань и звуки пощечин.

— Марш вперед! Врешь, трус! Вперед!

Иван остановился: неужели он тоже бьет солдат? И сейчас! Противник повел огонь залпами, заставив роту залечь в неглубокий снег на открытом пространстве. Ротный приказывал: в атаку, трубач играл сигнал атаки. Иван Катич, будто именно ему отвешивал пощечины Савва Марич, рванулся к лесу, обгоняя взвод, солдаты кинулись за ним.

Подпустив шагов на пятьдесят к окопам, противник остановил их залпом. Оглядываясь, Иван Катич искал избитого Маричем солдата. Если тот погибнет, я плюну в лицо Савве перед всей ротой. И пополз к лесу, к разрывам гранат впереди отделения. Глухой и бесчувственный ко всему, словно вообще лишившись органов чувств, швырнул гранату в неприятельскую траншею и остался лежать под каким-то кустиком. Солдаты и без его команды делали то, что требовалось. Австрийцы выскакивали из траншеи, пытаясь укрыться за деревьями, убегали; гранаты разносили людей в клочья. Иван пошел за своими солдатами, но сам не стрелял. На открытом склоне видел своих солдат, убитых и раненых. И не испытывал ни боли, ни гнева.

Так, почти безучастно, продолжал он гнать неприятеля к Равна-Горе; солдаты его были исполнены ярости, злобы, дерзости. Они упивались наступлением. Иван презирал себя за то, что не умел радоваться, как те, кто отвешивает пощечины; он оберегал свои очки и думал, что перестал уважать даже Савву Марича. Страшно ему было сейчас увидеть его, встретиться с ним. А небо было такое чистое и голубое, что рукой можно было замутить его голубизну.

Свет изливался на шум и грохот сражения. Убивать можно было и при этом свете.

Адаму Катичу, как и всем кавалеристам, надоело сидеть в резерве, догонять пехоту в течение дня, а потом томиться и топтаться в каком-то огромном загоне, где с полудня от огня неприятельской артиллерии укрылся конный эскадрон Моравской дивизии, дожидаясь команды атаковать Раяц. Угасла радость, с какой они вчера целовались перед выступлением из Такова и которая жила в них, пока вплоть до темноты внимали они звукам битвы, разгоревшейся от одного края земли до другого, до последней небесной колдобины. Кавалеристы вслух считали пролетавшие над головой снаряды, всякий раз сопровождая их восклицаниями:

«Вот и у нас уродилось! Два наших на один германский! Три наших на один германский!»

Однако сегодня пехота в сопровождении сперва густого, затем все более редкого огня медленно поднималась на Раяц, цепляясь за его отроги, и слишком долго, с точки зрения конников, моталась по оврагам и лощинам. А сейчас она как бы даже вовсе остановилась, хотя два батальона резерва заняли позиции в лесах, где катилась битва, какая-то уже утомленная, безвольная и неопасная. Точно армии устали от войны, словно бы едва дождались они прихода ночи, чтобы окончить эту изнурительную и мерзкую работу. Так казалось кавалеристам, которые стояли рядом со своими лошадьми, прислонившись к деревьям, встревоженные, разочарованные в своей неоправдавшейся надежде. Напряженно вслушивались они в звуки, долетавшие с запада: там, на Большом Сувоборе, с утра с неослабевающей силой гремело и полыхало сражение. Так бы до ночи продержались, молились про себя отнюдь не набожные конники и следили за каждым шагом и жестом взводных, которые, помахивая плетками, расхаживали возле своих людей, тоже, очевидно, нервничая и на что-то злясь.

— Чего ждем, господин подпоручик? — не выдержал Адам Катич, когда с ним поравнялся его взводный Томич, перед боем всегда сосавший конфеты.

— А тебе, Катич, не терпится? — с ехидной улыбкой спросил тот, перекатывая языком конфету.

Офицер не скрывал своего удовольствия от того, что Адам остался без Драгана, лучшего коня в полку; не могла примириться его офицерская спесь с тем, что у рядового солдата конь лучше, чем у него.

— Не терпится, господин подпоручик, — распалял его Адам.

— И остальным тоже не терпится?

— Не терпится. Очень уж невтерпеж, господин подпоручик, — в один голос откликнулись несколько человек.

Офицер убрал с лица ехидную улыбку, перекатил за щекой конфетку. 

— К ночи эскадрон должен выйти на Раяц. Это вам только и надо знать, — не без вызова бросил он, глядя прямо на Адама, и пошел дальше, заложив руки за спину.