Время смерти - Добрица Чосич

— Создатель, я сделал все, что было в моих силах. Этого мало, понимаю. Чудо, если ты существуешь, сотвори сам.

Он прошептал эти слова и остался на коленях, касаясь лбом дерева, слушая стук своего сердца: все вокруг отзывалось биениями его крови.

Лежа на снегу, Бора Валет вглядывался в туман и слушал свои часы: не выдумай люди часов, возможно, и войн бы не было. Все имеющее какое-либо значение в этой злобной истории начиналось из страха перед временем, из-за времени. Этот поганый человечишка сделался и грабителем, и разбойником, и философом и войны развел на земле, одолеваемый грозным призраком времени. И что такое это жалкое сербское наступление в бесконечности времени и галактики? Мы будем орать, греметь, дырявить друг другу шкуры и гнить. А Великий круг вращается и несется вперед. Галактика брошена в бесконечность. И сейчас именно здесь, в мгновение грядущего света мы начнем взаимное избиение. Я всего взводный. Я приказываю крестьянам гнать швабов и погибать. Возможно, на каком-то зубчике Великого круга, зубчике мельче булавочной головки, сидит мой обезглавленный отец. Голова его осталась на земле, вместе с топором. На его родине. Бора передернулся. Прижался лицом к снегу. Сегодня я стану дерьмом. Надо было что-нибудь оставить Даниле на память. Хотя бы карту. Валета червей. Бора, несчастный!

Данило История лежал впереди своих солдат и пытался отогнать зловещее предчувствие ненавистью к врагу. Припоминал все, что могло бы возбудить эту ненависть. Однако сейчас сил в этом он не находил. Вспоминал о презрении к сербам со стороны Вены, о чем вчера говорили новый ротный и Мирко Царич. Во имя чести и гордости можно пойти на поединок. А на войну, вот на такую войну? Только с надеждой. Только с великой надеждой можно дожидаться декабрьского рассвета и артиллерийского наступления. Сигнал к атаке. Только со словами, услышанными от деда: «Дожить бы мне до того дня, как средь шелковичных деревьев появятся сербы на белых конях». Но и этой надежды сейчас недостаточно. Письмо можно начать так: «Ожидая сигнала к атаке, я вспоминал самое большое желание деда».

Из тумана возник Евтич, улыбается, машет рукой, зовет. Данило даже подскочил на месте и острее ощутил стужу, а может, это ощущение, что его застигли врасплох.

— Осталось десять минут, — негромко сказал командир, жадно затягиваясь сигаретой.

Данило поправил ремень, укрепил сумку. Где-то внизу, в стороне села, из тумана залаял пес. Сочно, сильно. Угрожает ли, защищает? Или только предупреждает? Он с волнением слушал этот лай. О чем-то очень серьезном предостерегал пес. И командир настороженно слушал его. И солдаты. Кое-кто снял шапку, крестился. Другие строго смотрели на него, Данилу. И его словно пошатывало от их взглядов. Если б не светало, а смеркалось, он бы тоже перекрестился. Командир улыбнулся, что-то сказал, показывая рукой на небо.

Данило не понимал. Пес лаял.

— Сегодня будет чудесный день, теплый. Увидишь! — слишком громко произнес ротный.

Данило хотел высказать сомнение, но ошеломленно замер от грома, внезапно грянувшего над головой; даже пригнулся — снаряды уже рвались в тумане выше них, на австрийских позициях. Рассвет наполнился оглушительным эхом.

— Наши! Наши пушки, братья! Бей их, не жалей снарядов! Господи, есть ты на небе! Дай тебе счастья, наводчик! Вот и дождались мы сербской песенки колыбельной! Стучи, ребята, не щади ладоней! За такое хоть двойной налог после войны! Согласен! Полхозяйства отдам за ящик снарядов!

Солдаты орали, бросали в воздух шапки.

Вот оно! Вот оно, настоящее дело. Ради этого я переплыл Саву. Этими словами я начну письмо, говорил себе Данило, пальцы у него дрожали, на глаза набегали слезы, хотелось обнять всех солдат.

Пушки били не переставая. Евтич внушал:

— Услышите трубу, бросайтесь вперед, как в жито! Слышите меня, мужики? Пусть бьет! Пусть гремит! Мы, как сквозь яблоневый сад, ветром пронесемся! Слышите меня, братья?

— Слышим! Сделаем!

— Если отстанете, старайтесь догнать! Первые никого пусть не ждут до самой вершины Сувобора!

— А почему б нам на Дрине не подождать, господин подпоручик? Сувобор слишком близко! — крикнул Бора Валет, взбешенный его словами, этим «житом», «яблоневым садом», «ветром», этим назидательным геройством, бессмысленными перед лицом смерти словами, — он стыдился солдат, за спинами которых уже стояли санитары, опираясь на свои носилки.

Протрубили сигнал к атаке. Вскинув вверх руку, ротный крикнул:

— Вперед, братья!

И бросился вверх по склону, размахивая револьвером.

Бора Валет тоже кинулся по голому склону, давая себе клятву не ложиться под пулями, пока этого не сделает командир. Разрывы снарядов заглушали пулеметы и винтовки.

Данило История отмеривал большие шаги впереди цепи своего взвода, не переставая сам с собой разговаривать, не прекращая убеждать и подстегивать себя: вот оно, настоящее. Наконец-то началось настоящее. Вокруг уже посвистывали пули.

— В атаку! Ура! — крикнул ротный.

Труба разгневанно пищала. Солдаты подхватили: «Ура!» Данило кричал вместе со всеми и бежал к лесу, который выглядывал из тумана.

— Ложись, Данило! — послышалось издали.

Он обернулся: кричал Бора. Данило упал и стал стрелять по вражеским окопам, в каких-нибудь ста шагах от него. Снаряды рвались позади них. Он был в отчаянии от этих перелетов. Командир снова скомандовал атаку Данило поднялся:

— Первое отделение, вперед! Второе, беглый огонь!

И побежал на дымящиеся винтовочные стволы. До траншеи нельзя останавливаться. Ни в коем случае. Стоя выстрелил по австрийцу, который пытался выскочить из траншеи. Свалил его. Стал прицеливаться в каску, торчавшую над бруствером.

Бора Валет споткнулся о корягу, упал на камень, вскрикнул — разбил колено или ранен? Его догоняли солдаты. Подумают, будто я испугался, отца их мужицкого! Надо бежать к окопам. Прямо на чью-нибудь винтовку. Надо. Он вскочил и кинулся вперед, опережая солдат; разом несколько пуль устремилось к нему; спасение было в том, чтобы впрыгнуть в траншею и разоружить врага; он повалился на снег перед самой линией винтовочных стволов, еще дымивших, мучился; почему он лег — оставалось всего несколько шагов; он стрелял, потом перестал: наверху туман разорвался, лес вздымался к самому небу, голые верхушки деревьев плыли в голубизне. Я убит. Над ним раскололось небо, до ужаса голубое, светлое. Швабы убегали сквозь туман, их гнали к вершине, к голубому и светлому. Гнали его солдаты.

Данило История из неприятельских окопов бил по противнику, который устремился к лесу, в туман, спускавшийся навстречу с гребня гор. Этот туман теперь дробили сербские орудия.

— Вперед! Беглый огонь! Продолжать преследование! — кричал ротный командир Евтич.

Алексе Дачичу с его гранатометчиками не удалось незаметно приблизиться к пулеметному гнезду, хотя двое неприятельских солдат непрестанно кашляли. Когда первые сербские снаряды упали на австрийские позиции, пулемет разразился огнем по можжевельнику, где «как ласки» подползали солдаты; крикнув «Окружай! За мной!», Алекса прыжками кинулся к пулемету, сумев выиграть спор у Милоша Ракича на три пачки табаку: он первым швырнул гранату за каменную стенку.

— Эй, свистун, где ты? — окликнул.

А Милош Ракич откуда-то справа отозвался:

— Моих две!

Взорвались еще две гранаты, и пулемет умолк.

— Моя первая! — радовался Алекса.

Сверху, из-за каменной стенки, послышался вопль:

— Сдаемся, братья!

Кто-то ахнул еще одну гранату. Алекса скомандовал: «Вперед!», и они окружили огневую точку.

— Выходи!

Но вместо неприятельских солдат они увидели над грудой камней лишь четыре дрожавшие руки.

— Голову показывай! Голову! Чтоб целиком вас видеть! Поднимайтесь, сволочи швабские! — кричали солдаты. Кто-то выстрелил, норовя угодить в поднятую руку. После выстрела две руки скрылись за камнями, зато показалась взлохмаченная голова солдата, ладони поднятых рук уходили в туман.

— Я серб, братья, серб я.

— Перекрестись! — приказал Алекса.

Тот осенил себя крестным знамением тремя сложенными щепотью пальцами.

— Верно, православный. Если врет, считай, своего бога обманул больше, чем нас, — сказал Алекса и прыгнул к пулемету; за ним последовали остальные, перескакивая через каменную стену, и остолбенели: гранаты разнесли в клочья троих, двое раненых пытались уйти к лесу. Выстрелами уложили их. Милош Ракич сказал:

— А ведь у нас Новицу и Станое ухлопали.

Ему никто не ответил, потому что в этот самый миг сквозь редеющий туман увидели вражеских солдат, убегавших в ельник. Гранатометчики укрылись за стенкой пулеметного гнезда, прилег и пленный. Алекса схватил его за шиворот.