Горбун - Поль Феваль

– Мать честная! А жена у меня и впрямь очаровашка!

Однако желание валять дурака у большинства весельчаков улетучилось, и потому развязная реплика Эзопа II поддержки не нашла.

В глубине этих душ, скорее задурманенных, нежели безнадежно пропащих, заговорило сострадание. Даже дамы при виде глубокой печали и тихого смирения, запечатленных на лице девушки, на какой-то миг почувствовали к ней жалость. Гонзаго, нахмурившись, окинул взглядом свою команду. Прожженные циники Таранн, Монтобер, Альбрет, будто устыдясь своего недавнего зубоскальства, в искреннем восторге воскликнули:

– Ну и повезло же горбуну, дьявол его забодай!

То же подумал и брат Паспуаль, только что возвратившийся в гостиную вместе со своим благородным другом Кокардасом. Впрочем, едва возникшая в сердцах обоих зависть тут же уступила место изумлению. Гасконец и нормандец узнали барышень, с которыми вчера разговаривали в доме мэтра Луи на улице Певчих. Это были те самые девушки, одну из которых Кокардас видел под руку с Лагардером в Барселоне, а вторую брат Паспуаль – в Брюсселе.

Оба фехтмейстера не были посвящены в тайну разыгрываемой на их глазах драмы. Большая часть, из того, что теперь происходило, для них оставалось загадкой. Но они всем сердцем чуяли, что скоро должно случиться нечто, из ряда вон выходящее. Как всегда в подобных ситуациях, они незаметно соприкоснулись локтями и взглянули друг на друга. В их глазах можно было прочесть: «Внимание, дружок, будь на чеку, – в любой миг может понадобиться обнажить шпагу. Ты готов? – Конечно, готов. А ты? – Еще бы, уж за мной дело не станет!» Воспользовавшись тем, что общее внимание было приковано к Авроре, Кокардас украдкой посмотрел на горбуна и, заметив в его глазах вопрос, утвердительно кивнул.

– Видишь, дружок, – шепнул он Паспуалю, – малыш интересуется, доставили ли мы куда следует его записку. Крапленый туз! Дело нехитрое, все в двух шагах.

Донья Круц растерянно косилась по сторонам. Она пыталась отыскать Шаверни.

– Наверное, принц передумал тебя выдавать замуж, – прошептала она подруге. – Маркиза в зале нет.

Аврора стояла, опустив взгляд, и лишь изредка покачивала головой. Ясно, что на милосердие со стороны Гонзаго она не насчитывала.

Когда принц повернулся к Авроре, донья Круц взяла ее за руку и подвела на шаг вперед. Несмотря на старание изобразить радостную улыбку, Гонзаго был бледен. Спрыгнув со стола, горбун метался взад вперед. Донья Круц порывалась встретиться с ним взглядом, но тот, задрав нос, был занят исключительно собой, – прихорашивался: одергивал кафтан, расправлял жабо, для чего-то, видать для пущей важности, напялил на правую руку лайковую перчатку, – словом, ни дать ни взять, – жених.

– Дитя мое, – наконец обратился Гонзаго к Авроре. Его голос заметно дрожал. – Я попросил мадемуазель де Невер сообщить вам наше намерение. Полагаю, она уже…

– Мадемуазель де Невер – это я, – прервала Гонзаго Аврора.

Глаза ее по-прежнему были кротко опущены, но голова с достоинством приподнята. Все вздрогнули от изумления; сильнее остальных горбун.

– Ах ты, мать честная! – воскликнул он, превозмогая волнение. – Значит, у меня будет жена с хорошей родословной!

– Его жена? – не веря ушам, переспросила донья Круц.

По гостиной пробежал шепоток. Женщины не испытывали к вновь пришедшей той ревности, которую они нет-нет и выказывали в адрес гитаны. Этому чистому прекрасному в своем непорочном величии личику имя де Невера было в самый раз. Гонзаго с раздражением бросил донье Круц:

– Это высочество втемяшили в сознание несчастного ребенка такую несусветную чушь?

– Э-э! – разочарованно пропел горбун. – Значит это чушь? Аврора я-то, грешным делом уже нацелился породниться с домом Неверов!

Кое-кто, хоть и не очень весело, но засмеялся. Однако большинство хранило молчание. В гостиную мало-помалу возвращалась та напряженная атмосфера, с которой вечеринка начиналась. Пейроль был угрюм, как церковный сторож в трауре.

– Нет. Не я, – ответила донья Круц. Похоже, гнев принца ее не страшил. – А вдруг это правда?

Гонзаго с презрением подернул плечами. Дескать, настолько очевидная чушь, что и пояснять не нужно.

– Куда подевался маркиз де Шаверни? – продолжала наступать гитана. – И что означают слова этого человека о его желании породниться с домом Неверов?

Донья Круц указала на Эзопа II, который среди приспешников принца, теперь держался как главный.

– Мадемуазель де Невер, – заговорил Гонзаго, обращаясь к донье Круц. Он сменил гнев на умудренную иронию, – все, что от вас требовалось, высочество выполнили. Худо ли бедно, сейчас судить не время. На этом ваша миссия исчерпана. Если вам вдруг взбрело на ум отказаться от своих законных прав, еще не значит, что я в качестве вашего опекуна, это допущу. Собравшиеся здесь господа являются членами фамильного совета, состоявшегося вчера в моей резиденции на Кенкампуа. Кстати, тут находится большая его часть. Если бы я снисходил до чужих мнений, то вероятно был бы вынужден прибегнуть к суровому наказанию за дерзкий обман; но, не очень прислушиваясь к разного рода советам, я остаюсь сторонником мягких мер и потому, не желая возвращать на подмостки бытия вышедший из моды жанр трагедии, постараюсь все развязать в рамках лирической комедии, или, уж на самый худой конец, любовной мелодрамы.

Он замолчал. Донья Круц ничего не поняла. Должно быть, для Авроры слова принца оказались намного яснее, так как во время его монолога на ее губах появилась грустная усмешка. Гонзаго опять обвел взглядом гостей. Мужчины сидели, потупив взор, чего нельзя было сказать о дамах, слушавших с огромным любопытством, и о горбуне, которому не терпелось поскорее перейти к делу.

– Я произношу эту долгую проповедь исключительно для вас, мадемуазель де Невер, – продолжал Гонзаго, по прежнему обращаясь к донье Круц. – Ибо среди находящихся здесь убеждать нужно только вас одну. Мои друзья, члены фамильного совета разделяют мое убеждение, так что я говорю и от их имени. Не так ли, господа?

Никто не возразил. Гонзаго повел дальше:

– Свидетельством того, что, как уже было сказано, я решил отказаться от применения сурового наказания является присутствие на нынешнем ужине наших очаровательных подруг. Если бы речь шла о взыскании, соизмеримом с провинностью, женщин бы здесь не было.

– О какой провинности идет речь, ваша светлость? – воскликнула Нивель. – Посвятите нас. От неведения мы как на горящих угольях.

– Какой провинности? – переспросил Гонзаго, разыгрывая сдерживаемое негодование. – Достаточно серьезное. Правосудие определяет ее как преступление; попытка подлога, – то есть намерение проникнуть в знатную фамилию с тем, чтобы обманным путем сделаться ее членом, заняв место отсутствующего или умершего.