Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

href="ch2-2996.xhtml#id2993" class="a">[2996]. «Ленинское поколение большевиков, — пояснял историк А. Уткин, — обладало серьезными западными свойствами — огромной волей, способностью к организации, безусловным реализмом, пониманием творимого, реалистической оценкой населения, втягиваемого в гигантскую стройку нового мира»[2997].

Основным отличием «военного коммунизма», от «военного социализма», являлось распространение мобилизационных мер, не только на рабочих и крестьян, но и на имущие слои общества. «Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность, — пояснял Ленин накануне октябрьской революции, — являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля, таким средством, которое, будучи распространено на капиталистов и на богатых вообще, будучи применено к ним рабочими, даст невиданную еще в истории силу «приведения в движение» государственного аппарата, для преодоления сопротивления капиталистов, для подчинения их пролетарскому государству…»[2998].

«Хлебная монополия и хлебные карточки созданы не нами, — дополнял Ленин, — а воюющим капиталистическим государством. Оно уже создало всеобщую трудовую повинность в рамках капитализма, это — военная каторжная тюрьма для рабочих. Но и здесь, как и во всем своем историческом творчестве, пролетариат берет свое оружие у капитализма, а не «выдумывает», не «создает из ничего»»[2999].

«Военный коммунизм» являлся по своей сути крайней, говоря словами видного левого экономиста А. Богданова, «ублюдочной» формой «государственного капитализма»[3000]. Сам Богданов, введший термин «военный коммунизм», невольно смешивал его понятие в одно целое с «государственным капитализмом» и с «военным социализмом», что создало некоторую путаницу в их трактовке и подмене понятий, которые совпадают по форме, но не по содержанию.

«Государственный капитализм» — это прежде всего форма мобилизации экономики в условиях такой ограниченности рынков сбыта или факторов производства, и прежде всего капитала, которые делают полноценные рыночные капиталистические отношения невозможными. «Государственный капитализм» может служить, как для накопления капитала — в условиях восстановления, так и для его потребления — в условиях войны. В последнем случае он превращается в «военный социализм», а в случае банкротства капиталистического государства — в «военный коммунизм».

Именно на эту демобилизационную — восстановительную функцию «государственного капитализма», указывал в 1917 г. видный экономист левый социалист В. Базаров: «Не подлежит никакому сомнению, что эта «военная» организация производства отнюдь не исчезнет по окончании войны, а, наоборот, будет развиваться вширь и вглубь, захватывая все новые отрасли труда, подчиняя своему господству все новые страны, — ибо нет другого способа покончить с ужасным финансовым наследием войны, залечить нанесенные ею раны и справиться с труднейшей проблемой демобилизации мирового хозяйства»[3001].

С окончанием войны, пояснял А. Богданов в начале 1918 г., после демобилизации армии «начинается заключительная, как можно по всем основаниям предвидеть, чрезвычайно тяжелая фаза военного кризиса: экономическая демобилизация. В этой фазе количество продуктов, доставляемых системою производства, временно еще уменьшится, ее упадок еще обострится; а следовательно, государственный капитализм на самом деле должен еще усилиться. Но, если человечество окажется вообще способно преодолеть этот кризис, настанет момент, когда производство начнет успешно поддерживать себя и покрывать потребление, затем понемногу расширяться. С этого момента прекращается действие сил, движущих развитие по пути государственного капитализма; и раньше подавленное действие других сил выступает на сцену»[3002].

К подобным выводам приходили в то время даже непримиримо относящиеся к большевикам специалисты. Их примером мог являться видный либеральный экономист В. Гриневецкий, который в начале 1918 г. писал: «По тяжести обстановки, которая давит и будет еще долго давить на промышленность, нельзя думать об ее самоисцелении, об автоматичности процесса ее восстановления…»[3003]; «Восстановление русской промышленности невозможно на основе реставрации ее старых форм, во всех отношениях надо готовиться к коренным изменениям», основываясь на примере нашей «военной перестройки промышленности»[3004].

Но для того, что бы перейти к демобилизации, необходимо было остановить войну. «Война, согласно современному ее пониманию, — пояснял С. Прокопович, — допустима лишь как средство обеспечения свободного развития духовных и материальных сил страны; цели войны подчинены целям культурного развития народов. Военная победа — ничто, если все силы на нее потраченные, пропадут даром, если после войны не будут созданы условия, необходимые для этого развития»[3005].

Для тех условий, в которых оказалась Россия, приходил к выводу в декабре 1916 г. С. Прокопович, даже самая блестящая победа в этой войне будет Пирровой победой[3006]. К концу 1917 г. выход из войны становился для России уже не вопросом победы или поражения, а вопросом жизни или смерти. Определяющим фактором здесь являлась «дыра в государственном бюджете», достигавшая ~80 % всей его расходной части, неумолимо поглощавшая последние остатки национального Капитала.

Россия была здесь не исключением, все страны Европы, активные участники Первой мировой к концу 1917 г. года были банкротами. «Великая Европейская война вернет Старый Мир, возможно, весь мир, далеко назад, — предупреждал друг президента и американский посол в Лондоне У. Пэйдж еще накануне ее в 1913 г., — и после этого все повторится…»[3007] «На протяжении пятидесяти лет (после войны) континенту не стоит жить, — предупреждал 11.1914 У. Пэйдж, — Мои небеса! Какое банкротство будет следовать за смертью!»[3008] Европу от самоуничтожения, от отката на столетие назад, спасло только вступление в войну Америки[3009].

России помощь из-за океана не пришла, и предотвратить полное банкротство страны можно было только остановив войну. Именно этой цели и служил Брестский мир. Война окончена и «бюджет русского народного хозяйства, — констатировал, после его подписания, бывший министр торговли и промышленности Временного правительства С. Прокопович, — не отягощен более расходами на войну»[3010].

И всего через несколько дней после ратификации Брестского мира Ленин в работе «Главная задача наших дней» изложил основы своей демобилизационной политики, основные постулаты которой он сформулировал еще в сентябре 1917 г.[3011] и конкретизировал в марте 1918 г.: «Победа над беспорядком, разрухой, расхлябанностью важнее всего, ибо продолжение мелкособственнической анархии есть самая большая, самая грозная опасность, которая погубит нас (если мы не победим ее) безусловно, тогда как уплата большей дани государственному капитализму не только не погубит нас, а выведет вернейшим путем к социализму»[3012].

Несмотря на признание неизбежности и необходимости введения «государственного капитализма», его идея, выдвинутая Лениным, в кругах радикальных социалистов была расценена, как отступление от завоеваний революции и социализма. Левые коммунисты протестовали против механического применения опыта кайзеровской Германии или дореволюционной России, утверждая, что это является, отказом от типа управляющего с низов «государства-коммуны»[3013]. Справа, близкие к большевикам социалисты — В. Базаров, А. Богданов и др. — заявляли о полной ее противоположности «товарищеской организации производства» при социализме[3014].

Но