Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

всеобщее обозрение вместе со своими утюгами и плитками. Хозяйка пекарни и ее бурый кот снова растолстели за зиму, это заметно. Пекарню часто штрафовали и закрывали, так что, вероятно, «черная торговля» шла хорошо. Любопытно, у хозяйки пекарни уже есть ложа в «Комеди Франсез»? Теперь у всех дам абонементы в театры, и они охотно афишируют недавно приобретенные украшения. Деньги переходят из рук тех, кто считает, что заслуживает их, в руки тех, кто, как говорят, их не заслуживает. Но питаться чем-то надо. Владелицы пекарен, продовольственных магазинов, прачечных, мясных и молочных лавочек сколачивают состояния продажами из-под прилавка. Муха произвела испытательный полет и, сев на лампочке, отметила попытку черной точкой. Полицейский из нашей гостиницы уже переоделся в штатское и бодро мчится к хозяйке прачечной напротив. У нее, правда, elefantiasis[720] ног, но верх еще хорош, касса тоже. А он бедный парень из Нижних Пиренеев. Что там есть? Пара виноградных кустов и камни. Зато много солнца. Когда закончится война, я поеду на юг. Сейчас надо будет приготовить велосипеды, и завтра съездим куда-нибудь посмотреть на цветущие яблони. Цветущая яблоня — это один огромный цветок. Башни Нотр-Дам как будто растут из цветов. Пью второй бокал вина. Болтуны перешли к столику, расстелили коврик и начали партию белотки. Вышла глуховатая хозяйка и начала медленно вытирать стойку. Ужасно глухая. Всегда путает cognac с armagnac и bière с Byrrh[721]. Странно, что у них еще не забрали на металл оловянную стойку. Везде уже позабирали, и сейчас повсюду лежит линолеум, закрепленный двумя рейками. Бистро стали темные и мрачные, без блеска. О, вот уже начинают кричать белотисты. Мне кажется, что это сон, что мир перестал существовать. Наверное, сирень вся в бутонах, а завтра дети будут кататься на осликах в Венсенском зоопарке. Попугаи, вынесенные на воздух, будут орать и вращаться вокруг клювов. Их будет слышно даже у пруда. И сразу появится много бумаги на газонах. Если будут тележки с мороженым, то Бася купит себе что-нибудь холодное и гранулированное за 5 франков. Говорит, что это «вкусно»… Я допил вино. Мне жарко в шерстяных носках. Во дворе перед нашей гостиницей еще холодно, и тянет холодной сыростью из искусственного грота. Но плющ уже совершенно зеленый и потерял свой зимний серый цвет.

Я сижу в кресле у открытого окна и читаю. С жадностью читаю рассказ о большой любви, Арман и Маргарита пахнут весной. Взгляд тонет в облаках цветущих яблонь. Вся эта история тихо и безнадежно сентиментальна, как всякая любовь. Достаю из чемодана ноты и открываю «Invitation à la valse» Вебера{36}. С волнением смотрю на быстрый пассаж, который Маргарита не могла плавно сыграть. Правда, сложно. Я хотел бы поговорить с ней и сказать, что она должна играть по одному такту и без педали. Это, должно быть, как прикосновение палкой к штакетинам забора, когда бежишь вдоль него. Переворачиваю ноты и тихо насвистываю мелодию, навсегда связанную с Маргаритой. Книга все-таки благородная. Как и всякая настоящая любовь. Мне кажется, что человек, не любивший по-настоящему, не может прочувствовать эту историю. Глубокая любовь содержит в себе много сентиментальности и «помпезности», вещей, на первый взгляд мелких, пригодных для пародии. Мне бесстыдно легко читать эту «мыльную оперу», и грудь наполняется нежным трепетом. Где-то в глубине души я улыбаюсь сквозь слезы. Повсюду бледная улыбка Маргариты. В открытое окно врываются порывы теплого воздуха, и лежащий посередине комнаты клубок пыли покатился под кровать. Звуки фортепиано наполняют мой слух. Плавные звуки вальса, белое платье в свете свечей, а потом весенний дождь быстрых переходов пассажа.

4.4.1943

Солнце и весна. Воскресенье. Воробьи сходят с ума. Кролик консьержки сбежал из клетки и осторожно обследует двор. Одно ухо у него свисает набок, он очень смешной. Белый шарик пуха на ногах. Я смеюсь, поскольку в его в движениях есть что-то воровато-шаловливое. Он медленно проскальзывает в кусты, внезапно вываливается из них и мчится вперед на бешеной скорости. Я наклоняюсь через перила и бросаю хлебные крошки. Воробьи ныряют с дерева на землю, хватают добычу и удирают. Кролик что-то понял, но не совсем. Он смотрит на воробьев, и у него трогательно глупое выражение. Почти видно, что в голове у него все спутано и замутнено. Консьержка вышла из «ложи» шагом жирной утки, что-то прокрякала, вошла в уборную, как всегда не закрывая дверь. Спустила воду и вылезла. В утренней и солнечной тишине вода шумит как настоящий водопад. Консьержка снова крякает сама себе и пытается поймать кролика. Солнце уже освещает крыши домов и скоро доберется до нашей комнаты. Я голоден и с нетерпением жду завтрака и первую сигарету. Мы поедем на велосипедах в лес. Абсолютно ни о чем не думаю. Живу. Горячий чай, хлеб с сыром, потом с вареньем. Сигарета. А потом мне хочется нырнуть в умывальник. Брожу по комнате голый. Жаль, что еще рано кататься в шортах. Из соседних домов доносится музыка по радио. Запел откармливаемый к Пасхе петух, висящий в клетке у кого-то на балконе. Только бы он дождь не накукарекал. Старая Хорватова, бабушкина служанка, всегда говорила, что если петух поет среди дня — это к «плюху». Об од-ном моем кузене она говорила, что «он такой чистый, что можно было бы из него кофе пить». Бабушка говорила: «эта старая хорватка» — и утверждала, что в Кракове все дороже, чем в Бохне. Мы решили сначала пообедать, а потом уже ехать. Спускаюсь вниз к велосипедам, и вдруг адский грохот. Залп зениток по всему Парижу. Потом отдаленный гром, длившийся минуту, может, две, и приглушенный гул моторов. Я выскочил во двор, но ничего не видно. Пролетели, затерявшись высоко в синеве весеннего неба. Я приготовил велосипеды, мы пообедали. Выезжаем. На проспекте Домениль тянется сплошная цепь людей в направлении Венсенского леса. Скрипят детские коляски, шарканье тысяч ног. Все идут медленно, расслабленно и лениво. Уже появились сообщения, бомбили завод «Рено». Много убитых людей на ипподроме «Лоншан», где несколько бомб упало в толпу людей. Американцы дали маху, где «Лоншан» и где «Рено»? Массовое производство. Там смерть, человеческие клочья и руины домов, сотни погибших и тысячи оплакивают своих близких, здесь солнечный день, толпы отдыхающих людей, беззаботное настроение пенится в бокалах игристого вина, которое пьют на террасах. Garçon, un verre de mousseux[722]. Смех, парень целует девушку, мать играет с ребенком, я еду и наслаждаюсь солнцем. Момент напряжения прошел, грохот и рокот