Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

меж флигелями, в этом промежутке – проход в цветник, а за цветником – лес. И не простой лес. Речь о лесе, может быть, не столь богата словами и мыслями, как сам лес богат деревьями и кабанчиками, но невозможно промолчать об этом лесе, невозможно игнорировать его хвойные и лиственные ароматы, невозможно не сойти с ума от его присутствия, а он здесь главное действующее лицо, он – герой, он – царь, а весь дворец – всего лишь изукрашенная калитка, открывающаяся в зеленую чащу. В Крыму море синее, а называется – Черное. Так же и здесь, в Швабии: лес зеленый, а называется Черный. Шварцвальд.

На подъезде к замку стоит дом, в котором родился Шиллер. Отец его заведовал герцогскими конюшнями. В этом доме теперь музей, но не Шиллера (всем здесь насрать на Шиллера), а некоего скульптора, жившего в этом доме то ли в двадцатые, то ли в пятидесятые годы двадцатого века. Музей всегда закрыт и заперт на ключ, но оконные стекла регулярно промывают, причем в ход идут самые современные моющие средства. И сквозь эти чистые окна можно рассмотреть мертвые комнаты, уставленные невзрачными скульптурами.

Помню, как я впервые увидел Замок Одиночества: мы с Элли подъехали к нему в такси – мимо харчевни, мимо продавца роз, мимо табуна пасущихся гнедых коней. Герцога давно нет, а конюшни его живы. Тело Шиллера истлело, а дело его отца до сих пор тлеет на швабских пастбищах, отлитое в переливающихся и подвижных лошадиных телах. Хоть и не случилась в Швабии пролетарская революция, но где они, потомки герцога Баден-Вюртембергского? Где-то они тусуются, эти потомки. Наверное, занимаются спортом, сидят за компьютерами, жрут экстази и колбаски, гогочут, ссут в фарфоровые унитазы, танцуют. Мне не случалось встречать их среди изобильных человеческих вихрей, состоящих из осколков и ошметков европейской аристократии.

Два длинных полукруглых флигеля, аккомпанирующих центральному павильону, строились как прибежище герцогского сераля. Согласно изначальному проекту, внутренние пространства этих флигелей разделены на квартирки, каждая из которых обладает отдельным входом. В квартирках жили любовницы герцога. Когда властитель небольшого государства ощущал желание насладиться любовными ласками, он выходил из своего маленького дворца и выбирал нужную дверцу в соответствии с настроением текущего момента: далее оставалось только взбежать по железной винтовой лесенке на второй этаж, и вот уже взвинченный герцог падал в объятия той или иной наложницы.

Очень продуманная и благоразумная система, которая, полагаю, весьма благотворно влияла на здоровье герцога. Но небольшую монархию унесло ветром, и сейчас в этом загородном дворце располагается культурная институция, предоставляющая стипендии художникам, писателям, композиторам, архитекторам и другим творческим персонам из разных стран. Персоны расселяются в бывших апартаментах герцогских подружек, им предлагается заниматься своим делом, к тому же им выплачивают ежемесячную сумму – в те времена приблизительно 1300 германских марок. Точно не помню, но что-то в этом духе. Наверное, около 700–800 евро, если попробовать наобум перевести эту сумму на современные экономические реалии.

В общем, казалось бы, я должен был с восхищением узнать в облике этой Академии любимую с детства социалистическую структуру под названием «Дом творчества». Я уже пропел на этих страницах влюбленный гимн, посвященный советским домам творчества, которые сделались источниками бесчисленных блаженств моего детства.

Казалось бы… Но сейчас мне представляется чуть ли не святотатством даже простое сравнение советских домов блаженства с этой Академией.

Читатель этих хаотических воспоминаний уже составил себе представление о моем мерзком и обманчиво покладистом характере, поэтому вас ничуть не удивит мое признание в том, что, едва увидев благородный силуэт загородного дворца, эффектно выступающий на фоне розово-лилового закатного неба, я сразу же испытал глубочайший ужас и глубочайшую тоску от осознания того удивительного факта, что мне придется провести целый год в этом месте, которое когда-то задумывалось как куртуазный скит, как территория иллюминированных праздников локального властителя (его я воображал себе подобным князю Иринею из гофмановского «Кота Мурра»). Но хватило беглого взгляда на дворец, чтобы осознать, что уже не гофмановский, а, скорее, кафкианский дух угнездился здесь, впрочем, не в угрюмо-гротескной, скорее, в просветленной версии. Я ощутил это еще до того, как разглядел киноавтобусы и кинопрожекторы. В центральном «герцогском» павильоне действительно снимали экранизацию кафковского «Замка». Директор Академии, небольшой француз Жан-Батист Жоли, охотно исполнял одну из эпизодических ролей. Имя это можно перевести как Жан-Батист Радость или даже Иоанн-Креститель Радостный (что само по себе звучит странно, ведь Иоанн Креститель был суров и печален). В целом имя директора смотрелось ироническим комментарием к возглавляемой им институции, которая оказалась весьма доброй и отнюдь не суровой, но всё же отнюдь не радостной. Директор был приятный и образованный господин, немного нервный, добросердечный, подавленно-шаловливый.

Но отнюдь не директор являлся сакральной и стержневой фигурой в этой престижной богадельне, а буфетчица Анита – расплывшаяся, сильно пьющая женщина лет пятидесяти пяти. Сама она мало что понимала, как правило, пребывая в невменяемом состоянии. Спустившись в буфет (он располагался в полуподвале одного из флигелей), можно было лицезреть ее опухшее багровое лицо, ее полуприкрытые глаза и отягощенные веки – в основном она неподвижно сидела за барной стойкой, не реагируя на какие-либо пожелания и просьбы, с которыми к ней обращались новички и гости, не знакомые с местным распорядком. Опытные обитатели Одиночества предпочитали не тревожить ее краснокожее оцепенение – возжелав алкоголя, или чипсов, или сыра, они уверенно заходили за стойку, наливали себе то, в чем ощущали потребность, заглядывали в холодильник, а затем спокойно клали деньги в пластиковую коробку, аккуратно вписав свое имя, номер комнаты и наименование потребляемого объекта в расчерченную бумагу, лежавшую на стойке перед окаменевшей буфетчицей.

Не знаю, кто придумал создать культ этой буфетчицы и затем структурировать всю жизнь Академии вокруг этого культа. Наверное, это сложилось как-то самой собой. Учреждения часто обладают такими культами и неофициальными ритуалами: появившись в качестве капризного завитка или виньетки на серьезном теле учреждения, такой культ или ритуал незаметно становится стержнем учрежденческой жизни. В те редкие моменты, когда Анита была трезвой, она не казалась особенно доброй и приветливой, напротив, была грубовата и резка, но в Академии существовал миф или даже символ веры (которому все обитатели следовали неукоснительно), что Анита обладает кристально доброй душой и разбитым сердцем. Вторым мифом, который следовало чтить, был миф о том, что Анита является гением кулинарного дела. Все знали, что в прошлом Анита была актрисой, может быть, даже талантливой актрисой, но некие трагические события, случившиеся в ее жизни, бросили ее в объятия алкоголя. Теперь она тихо