История Смотрителя Маяка и одного мира - Анна Удьярова

при встрече с отцом, растерялся. Но на этот раз он был наполнен ненавистью до краёв – так, что ему казалось, он мог бы убить Оланзо.

– Явился? – брезгливо осведомился король, окидывая взглядом грязную порванную одежду сына.

– Ненавижу, – сжимая кулаки и опираясь ими о стол в бессильной ярости, прошипел Таэлир.

Ещё совсем недавно, пока он нёсся во дворец, он сочинил целую гневную речь, которую собирался обрушить на отца, но сейчас, смотря в упор в эти ненавистные родные глаза, не мог произнести ни слова.

Когда принц прочитал некролог в «Королевской правде», то просто не поверил словам, втиснутым в скромную скорбную рамку. Он подумал, что это наверняка очередные интриги, в которых он предпочитал не разбираться. Хотя это было слишком даже для его отца.

Но потом, когда он прочёл статью «Тем, кто не поступил на Факультет Звёзд и Светил», которая упоминалась в некрологе как последнее желание профессора, судьба Голари встала перед ним в полный рост. Принц читал статью, как предсмертную записку, и словно слышал спокойный мягкий голос Первого советника. И те слова, которые предназначались именно ему (но так, чтобы никто этого не заподозрил) принц уже не мог читать без слёз. Рыдания душили его, и то, как Голари – уже мёртвый – со страниц газеты пытался успокоить принца, понимая, что тот станет винить себя, было невыносимым. Профессор советовал не осуждать своих родителей – не потому, что они правы, а потому, что так ты медленно убиваешь сам себя, ничего не получая взамен. Но пока острое страдание жгло мысли принца, он не мог последовать мудрому совету.

– Ты разбудил меня, чтобы сообщить это? – устало спросил король.

Таэлир глубоко вздохнул и улыбнулся – так, как это обычно делал его отец, так, как и он научился, сам того не заметив.

– Не только, – скрестив дрожащие руки на груди, сказал принц. – Ещё я хотел официально заявить о том, что это я рассказал Голари о покушении. Я придумал это – и жалею, что это не было правдой. Придумал просто так, чтобы понять, может ли кто-то принимать меня всерьёз. О, я даже не рассчитывал, что ты или твой любимый птичник – что вы поверите мне. Но он – он выслушал меня. Первый раз в жизни, представляешь, человек слушал меня? И поверил мне. И стал защищать меня – чужого вздорного мальчишку. Первый раз в жизни я почувствовал, как будто у меня есть отец… а тебя, тебя я ненавижу! И себя ненавижу ещё больше, слышишь! Я убил тебя, убил! В моём мире нет тебя, нет, нет, нет!! – принц кричал, не думая о том, что могут услышать слуги, кричал, зная, что отцу, несмотря на его каменную маску, больно. Если он хотя бы немного знал, кто такой – его отец.

Оланзо, действительно, выглядел мрачным, как залив Сольар поздней осенью – но всё равно он сказал всё с той же их общей обоюдоострой улыбкой:

– И тем не менее ты кричишь на своего короля только потому, что знаешь – тебе ничего не будет. Только потому, что ты, к несчастью, мой сын. Непутёвый, бездарный сын. Ты мог бы быть моей поддержкой, моей гордостью, но ты всегда думал только о себе, ничего из себя не представляя.

Неожиданно король встал и прошёл к двери, открыл её и велел позвать охрану – двое птичников явились почти мгновенно. Принц стоял, опираясь о стол, и его тело била мелкая дрожь. Так случалось довольно часто – почти все их ссоры заканчивались примерно одинаково, но на этот раз, когда птичники, немного робея, уже аккуратно, но крепко держали принца под руки, Оланзо сказал, обращаясь к стоящему у дверей слуге:

– Принц болен. Он не в себе. Немедленно отправляйтесь к врачевателю Грави Эгрото в Дом Радости – сообщите, что мне очень нужна его помощь. Впрочем, нет, дождитесь – я напишу ему пару строк.

Таэлир удивлённо наблюдал за своим отцом, которого он так и не смог убить, и теперь тот в отместку хочет объявить принца сумасшедшим. «Если вы решите убить своего противника, но не сделаете этого из милосердия, то он рано или поздно убьёт вас за это. Милосердие редко остаётся безнаказанным», – наставлял автор «Книги правителя стороны Штормов», которую Таэлир, впрочем, никогда не читал.

Распорядившись, чтобы принца поместили под домашний арест, не оставляли одного, а при необходимости – применяли силу и даже связывали, король вернулся в свою спальню.

А несколько позже слуги, старательно скрывая удивление, меняли обои из тонкой тиснёной бумаги и ковёр, щедро забрызганные чернилами из закатившейся в угол бронзовой чернильницы с гербом династии Озо.

«Люксия» причалила к Мор-Кахолу поздно вечером, когда рыбаки проверяли сети перед ночным выходом в море, а остальные жители готовились ко сну – как раз то время, когда в окнах загорались первые призрачно-уютные огни, подсвечивая густой морской воздух на горизонте.

Унимо не покидал палубу с того момента, когда вперёдсмотрящий разглядел береговые огни: подбадривал и успокаивал Кинли, которого перспективы первого командования швартовкой в большом порту приводили в ужас, к счастью, успешно спрятанный за излишней собранностью и серьёзностью и заметный только проницательному пассажиру. А потом Нимо вместе с матросами обтягивал прижимные и продольные швартовые, стараясь не отвлекаться на разнообразие мачт рыбацких и торговых кораблей, снующих между ними, как рыбёшки между китами, лодок и гичек, и погрузился даже в общее ощущение праздника и воодушевления, которым моряки обычно встречают землю, даже если их никто на этом берегу не ждёт и на следующий же день им самим наскучит портовая суета.

Только когда фрегат глухо ударился о пристань Мор-Кахола плетёными кранцами, Форин флегматично выбрался на палубу вместе с Триксом и собранными вещами. Унимо, занятый заботой о том, чтобы Кинли не потерял голову от удачи своего первого самостоятельного перехода, увидел Смотрителя, явно намеренного покинуть корабль, и умчался собирать свои вещи, оставив юнге-капитану пару саркастических замечаний напоследок.

Форин тем временем подошёл к тут же побледневшему Кинли и поблагодарил его за отличное путешествие. И пока исполняющий обязанности капитана приходил в себя, обронил, что команде «Люксии» следует подождать три дня, а на исходе четвёртого, если никто из пассажиров не вернётся на борт, идти за капитаном. «А как же Маяк?» – чуть не полюбопытствовал Кинли, но вовремя прикусил язык. Эти трое должны были вернуться. Ну, или по крайней мере один из них.

Унимо, с беспокойством наблюдавший эту сцену, поймал взгляд юнги и махнул ему, а затем, вслед за Форином и его тенью (двумя его тенями), ступил на ещё не принайтованный шаткий трап и, не оборачиваясь, покинул фрегат капитана Кинли.

Смотритель шёл молча,