Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

узкий и глубокий двор-колодец, доставлявший скупой свет даже летом; осенью и зимою дни превращались в вечные сумерки. Этот двор был для меня символом нелюбимого Города, восставшего на Природу, и я заранее решил жить как можно дольше в Финляндии. В начале июня я уже сидел в чаще линковского леса и писал: «Я опять пришел к тебе, давно покинутый лес, и ты встретил меня знойной ласкою солнца, опьяняющим ароматом трав, говором птиц и колючими поцелуями твоих комаров. Сижу на мшистом камне и без слов молюсь тому Вечному, что есть во мне». В то лето во мне усилилось религиозно-пантеистическое настроение. Однажды, заехав на пару дней в город и очутившись один в квартире с ее сумеречным светом, я раскрыл книгу Псалмов и в каком-то состоянии экстаза писал: «Так близок мне Бог: Он во мне, в каждом порыве моем к вечности, во всем напряженном духовном устремлении моем... Так должен жить слуга Духа, назорей Божий. Так жил мой дед Бенцион, так живу и я с того момента, когда дед и внук на двух параллельных улицах Мстиславля, в тиши своих библиотек, трудились каждый по-своему над исканием Вечного. И еще ближе я к нему теперь, когда в душе гудит торжественный псалом и с уст срывается та же чудная молитва с тем же насыщенным слезами напевом, какой слышало дитя от высокого старика с неземным выражением в очах, стоявшего у „омуда“ в торжественные дни. Так близка ты мне, родная душа, может быть витающая теперь надо мною, — нет, живущая во мне в другом „гилгул“ (метемпсихозе)...» Да, в известном смысле сбылось пророчество деда о моем «возвращении»: я возвратился, хотя и без догмата и обряда, к питавшему нас обоих Источнику Духа. Ведь в той же записи дневника я повторил свой любимый стих псалма (27, 4), который наполнил смыслом всю жизнь деда, как и мою: «Одного прошу я у Бога, одного желаю: сидеть в доме Божием во все дни моей жизни, наслаждаться Божией красотой и посещать Его храм». Я всегда понимал эти слова в смысле непрерывного духовного творчества.

Из впечатлений того лета памятна мне поездка к С. Ан-скому в Антреа, один из красивейших уголков Финляндии. В те годы Ан-ский жил больше в Финляндии, чем в Петербурге. Обыкновенно жил он в Териоках, в одном часе езды от Петербурга, и приезжал в столицу только по делам, главным образом на заседания и собрания. Когда он вечером засиживался поздно в заседании и должен был остаться в городе, он отправлялся на ночлег к кому-либо из друзей не только потому, что не имел постоянной квартиры, но и потому, что не имел права жительства в столице и вынужден был ютиться в тех квартирах, где не было риска полицейской облавы. Иногда ночевал он в моем кабинете, на большом клеенчатом диване. В это лето я гостил у него сутки на даче в Антреа, где он жил с молодой женой (он перед этим женился). Радостно было думать, что этот вечный скиталец наконец обретет семейный покой, но это длилось недолго. Вследствие ли неравного брака, или по другим причинам, Ан-ский скоро опять остался одиноким. Тогда он задумал свою этнографическую экспедицию по черте оседлости, которая длилась около двух лет. Это давало еврейскому народнику и собирателю фольклора нравственное удовлетворение, а может быть, и успокоение от житейских невзгод.

50-я годовщина моего рождения, 10 сентября, застала меня еще в Финляндии, над последними главами древней истории. Когда я бродил по берегу озера, мне вдруг пришел в голову библейский стих (Лев. 25, 13): «В этот год юбилея каждый должен вернуться в свое поместье», и я тут увидел нечто символическое: я тоже на пятидесятом году жизни возвратился в свое поместье, на территорию историографии.

Переехав осенью в город, я с жаром работал над окончанием первого тома древней истории в новой редакции. С особенным увлечением перерабатывал главу «Возникновение христианства», которую в предыдущем издании 1904 г. мне пришлось скомкать из-за цензуры. Вся эта глава построена на антиномии христианского индивидуализма и иудейского национализма, дошедшей до высоты мировой трагедии в момент восстания Иудеи против римского гиганта. Глубоким пафосом звучали заключительные страницы этой главы, прошедшей через ряд редакций (в окончательной редакции 1925 г. она помещена в конце второго тома «Всемирной истории еврейского народа»). До сих пор не могу забыть, с каким волнением писались эти страницы, результат многолетних дум... В ноябре я написал введение к новому изданию «Всеобщей истории евреев» — о ее социологической концепции и соответственной периодизации. Тут были изложены более систематически те мысли, которые я развил в вышеупомянутом докладе в собрании Исторического общества. Вспомнив о том, что когда-то в моем плане курс всеобщей еврейской истории фигурировал только как краткий вводный очерк к обширной и специальной истории польско-русского еврейства, я в конце своего предисловия писал: «То, что должно было служить введением к главному труду жизни, само стало трудом жизни. Пришлось оторваться от систематической работы по истории евреев в Польше и России, план которой обнародован мною в 1891 г. Я не теряю надежды, что мне удастся еще выполнить этот обет юности, отсроченную половину жизненной задачи». Тогда я еще не предвидел, что через несколько лет придется оставить эту надежду. План моей общееврейской истории постепенно так разросся, что он втянул в себя прежний монографический план и включил его в свои рамки, конечно в иной, концентрированной форме. Останется только единый «главный труд жизни», для окончания которого понадобится еще двадцать лет.

Выпустив большой том древней истории, я позволил себе кратковременный возврат к общественности. В конце ноября я читал в многолюдном собрании Еврейского Литературного общества доклад «Прошлое и настоящее русско-еврейской журналистики», по случаю ее 50-летия. В первой половине доклада я повторил вкратце то, что в 1899 г. читал в Одессе: «О смене направлений в русско-еврейской журналистике», а во второй половине мне уже пришлось откликнуться на новую проблему языков в литературе, а именно возражать тем, которые считали еврейскую литературу законною только на национальном или народном языке, но не на государственном. Вызванные докладом горячие прения, потребовавшие еще одного вечера, были очень характерны для перемены общественного настроения. Одиннадцатью годами раньше мне оппонировали одесские ассимиляторы, недовольные моей схемою развития журналистики от ассимиляционной к национальной идеологии, а теперь меня атаковали с двух сторон: петербургские ассимиляторы («присяжный оппонент» Столпнер и мой бывший одесский оппонент Бикерман, перекочевавший в столицу) и национальная молодежь обоих лагерей, гебраисты и идишисты, требовавшие полного изгнания русского языка из еврейской литературы. Старым