Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

В одно зимнее утро я забрался один на холмик приморского парка, сел возле памятника Александру II и записал карандашом в дневнике следующие строки (4 января 1910): «Пишу на холмике, у колонны, где в былые годы сиживал, обдумывая свои произведения, читая, мечтая. Как будто не 6½, лет тому назад, а только вчера был здесь. Все то же, только в легкой дымке тумана обычно ясное небо, и все говорит: была Троя...» Затем пошел дальше, побродил по родному Стурдзовскому переулку, мимо двух разрушенных гнезд, из которых я был выброшен в Петербург, а Ахад-Гаам в Лондон. Через пару дней десяток друзей прощался со мною на одесском вокзале, и снова скорый поезд железной дороги помчал меня на север,

«Я вернулся к самому себе, — писал я в Петербурге в середине января 1910 г. — Вот уже восемь дней сижу за письменным столом, как в былые годы, отрываясь от него только для моциона, обеда и сна. Углубился во второе тысячелетие дохристианской эры, радикально перерабатывая древнейшую историю евреев для нового издания. Работаю с увлечением, сознавая, что творю новое на основании открытого (материала), всего продуманного и высказанного в лекциях за последние годы. Ах, если бы дальше так! Но придется делать отступления для Исторического общества, для „Академии“, затем большой перерыв для „Старины“... А за стенами моего кабинета шум, гремят витии в собраниях обществ, в редакциях и кружках; борьба идет по всей линии между „группистами“ и их противниками националистами». Через некоторое время я отмечал: «Я далек от нашей мутной общественности, где кипит борьба лиц, а не идей, но иногда эта мутная волна чуть не достигает моего порога». Я не поддавался искушению. «Я верен обету. Веду жизнь назорея историографии. Отрываюсь только на несколько дней для чтения рукописей „Старины“, да по субботам для приготовления и чтения (вечерних) лекций по средневековой истории на Курсах». Мой курс слушали около сорока человек, между которыми были и хорошо подготовленные по части еврейской литературы (особенно «одесская группа», к которой принадлежали известные впоследствии в литературе Барух Крупник{494}, Иехезкель Кауфман[41], Ц. Войславский{495}, Иошуа Гутман{496}). Цель моего последнего «декабрьского переворота» была достигнута: «Я все-таки стал двигаться по магистральной линии жизненных задач» и не выходил из круга истории.

В годовом собрании членов Еврейского Историко-этнографического общества (февраль 1910) я читал обширный доклад: «О современном состоянии еврейской историографии». Тут я развил свою социологическую концепцию еврейской истории, в отличие от прежних схоластических концепций, и установил новую периодизацию по гегемоническим центрам. В собрании было очень мало людей, которые могли бы понять, что затронутый вопрос составляет поворотный пункт в еврейской историографии, В самом комитете нашего общества не было у меня таких коллег, для которых то или другое понимание истории было бы вопросом научной совести. Зато были неприятные личные трения, вытекавшие из сторонних соображений. Были конфликты в редакционной коллегии «Старины», которая мне ни в чем не помогала, но позволяла себе critique aisée при всяком удобном случае. Хотелось уйти от этих мелких дрязг, но не мог я бросить «Старину», мое детище, ради которого я приносил немало жертв. Нелишне здесь упомянуть, что моя редакторская работа по собственной инициативе крайне скудно оплачивалась, ввиду ограниченности ресурсов общества: я получал 15 рублей с печатного листа, так что за редактирование каждой трехмесячной книги мне причиталось около 100 руб., а за год около 400 руб. Сотрудники получали гонорар в среднем размере 40 руб. за печатный лист. Статьи иностранных сотрудников приходилось читать дважды: в немецком, польском или еврейском оригинале и в русском переводе. Многие статьи сотрудников нуждались в коренной переделке. Я сам читал две-три корректуры, пользуясь лишь технической помощью секретаря редакции, Ицхака Лурье{497}.

Это был своеобразный тип еврейского Диогена. Человек лет тридцати, некрасивый и небрежно одетый, заикающийся и страдающий от хронического насморка, Лурье не имел семьи и не думал о ней, жил бобылем, питался очень скудно, но зато в умственном отношении он был ненасытен. Типичный книжный червяк, он читал без разбора все на обоих еврейских языках и на нескольких европейских, особенно же по части востоковедения. Когда-то он слушал лекции в Париже, а в Петербурге был вольнослушателем на Восточном факультете и непременным моим слушателем на Курсах востоковедения. Социалист по убеждениям, он был вместе с тем и пламенным националистом и постоянно укорял меня, что я издаю «Старину» на русском, а не на еврейском языке. Он добросовестно исполнял свои скромные функции в редакции «Старины»: копировал текст Литовского Пинкоса для каждой книжки журнала, бегал в типографию, вел инвентарь поступавшим в архив документам. Жил он на месячное скудное жалованье и ухитрился даже из него сделать сбережения на расходы по экскурсии в Палестину. Как помощник в архивном деле и в добывании книг из библиотек он был незаменим, и в этом отношении оказывал мне важные услуги. В течение 12 лет он верою и правдою служил Историко-этнографическому обществу.

В то время начала осуществляться в скромных размерах мысль о переложении моих трудов на еврейский язык. Мой слушатель в академии гебраист Барух Крупник перевел под моей редакцией новый текст введения в «Историю хасидизма» для сборника «Геатид», издававшегося С. Гурвичем в Берлине. В то же время моя «Всеобщая история» переводилась на идиш 3. Кальмановичем{498} в Вильне и печаталась в ряде выпусков издателем газеты «Газман» Ф. Марголиным. В предисловии к этому изданию я выразил свою радость по поводу того, что моя книга идет в гущу народных масс. Сам я по-прежнему не вмешивался в спор между гебраистами и идишистами. Вообще я всячески удалялся от общественной деятельности, но со стороны зорко следил за всем. «Стою вне, упорно отвергаю всякие приглашения на совещания. И все же слежу за мелочами, и каждый удар отзывается болью в душе. Молчу и работаю в уединении над проблемами прошлого. На этой высоте болящая душа набирается сил. Да, уединение спасительно, тяжело только нравственное одиночество».

Весна прошла в работе над древней историей, усовершенствованию которой я «отдавался с упоением». В конце мая я прервал работу с тем, чтобы продолжать ее в Финляндии, но перед выездом переменил свою городскую квартиру, в пределах Васильевского острова. Из шумной 8-й линии мы передвинулись в более тихую 18-ю линию и попали в один из тех каменных мешков, каких много в Петербурге. Квартира в надворном флигеле пятиэтажного дома выходила окнами на