На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

   Порождение конгресса эсперантистов,

   Почему он улыбается так странно,

   И крадется вон туда? От Ватерлоо до Тимбуктууу, столькооо,

   сколькооо пожелаете...

   Они осели, говорят, в Тасманиии, они там

   На высоких деревьях! — и если вы

   Найдете одного в своей гостиной

   При полной луне,

   Сможете избежать неловкости,

   Если напоете этот мотивчик... (-2-3-и)

   Как-то раз я встретила парня Кватерниониста, он вел себя странно —

   Что-то зеленое и длинное болталось в его ухе непрестанно...

   Да, это мог быть корнишон,

   Готова поспорить, о боже!

   Этот странный безумный

   Кватернион!

 Очарованное собрание подпевало без устали, снова и снова, пока ее не сменила другая певица, ее тактовый размер тоже включил магию старинной тарантеллы, вызвав у честной компании непреодолимое желание танцевать с дикой раскрепощенностью, что бы здесь ни значило это слово. Столкновения были обычным делом, зачастую — сильные, Киту удалось избежать одного из них только благодаря тому, что перед соприкосновением он услышал знакомый низкий голос. Конечно же, в центре этой попойки находился Рут Табсмит.

  — Думал, ты уехал с той рыжей, — поприветствовал он Кита.

— Призвали в военно-морской флот, — ответил Кит. — Думаю. Ничего нет более неукоснительного, чем то, что ты потом назовешь «настоящим». То, что я вижу тебя в этом состоянии, значит, что всё снова нормально?

  — Конечно, — протягивая бутылку безымянного вина, — следующий вопрос.

 —  У тебя, случайно, нет смокинга, который я мог бы позаимствовать?

  — Идем.

 Они нашли жилье Рута, которое он, кажется, делил с дюжиной или около того членов секты Гамильтона. Широкий выбор одежды разных цветов, размеров и степени официальности заполнял всю наличествующую жилую площадь.

— Выбирай, как говорится. Это то наиболее близкое к Анархизму, что мы увидим в своей жизни.

Когда они вернулись в Салон, оказалось, что шумное центробежное веселье стало еще более оживленным.

— Маньяки, — закричал Рут, — мы все! Конечно, пятьдесят лет назад —больше, чем сейчас, в наше время настоящие маньяки идут в фундаментальную науку, теория множеств, всё как можно более абстрактное, словно гонки, чтобы выяснить, кто заедет дальше всех за границы несуществования. Строго говоря, это не «мания», не в том смысле, в каком мы ее знали. Старые добрые деньки! Грассман был немцем, следовательно, автоматически в числе одержимых, Гамильтон нес на своих плечах ношу ранней гениальности, и не смог выйти из плена первой любви. Много пить — не поможет, хотя кто я такой, чтобы осуждать. Хэвисайда однажды назвали «Уолтом Уитменом английской физики»...

  — Простите...что...это значит?

 — Вопрос остается открытым. Некоторые находят у Хэвисайда уровень страсти и, возможно, энергии, который выходил за пределы свирепости общения представителей разных лагерей в те дни.

— Ладно, если Хэвисайд — Уитмен, — отметил британский гость в ярко-желтом костюме, кто тогда, по-вашему, Теннисон?

— Клерк Максвелл, разве нет? — предположил кто-то, а другие его поддержали.

  — Так можно представить, что Гамильтон — Суинберн.

  — Да, а кто тогда Вордсворт?

  — Грассман!

  — Слушайте, занятная игра. А Гиббс? Лонгфелло?

  — А Оскара Уайльда нет ненароком?

— Идемте все в Казино! — крикнул кто-то невидимый. Киту стало интересно, как кто-нибудь из этой толпы попадет хотя бы к его дверям, не говоря уж о том, чтобы их впустили внутрь, но, как оказалось, секта Кватерниона владела всеми членскими привилегиями в Курзале, в котором находилось Казино.

  — Открывается интригующая новая область, — по дороге сообщил тайну Рут. — Кватернионная Вероятность. Кажется, пока продолжается партия в баккару, каждое попадание в лузу можно описать как набор — назовем их векторами — разной длины, указывающих в разных направлениях...

  — Что-то наподобие твоих волос, Рут.

 — Но вместо поиска одного результата, — продолжал Рут, — здесь мы работаем над скоростью изменения, вращением, частичными дифференциалами, Вихрями, матрицей Лапласа, в трех измерениях, а иногда — и больше...

  — Рут, у меня есть деньги, полученные на рыболовецком судне, и это всё.

  — Держись поблизости, сынок, и скоро будешь купаться во франках.

—  Конечно. Думаю, поброжу там какое-то время.

Киту, привыкшему к атмосфере салунов, европейские манеры казались угнетающими — чертовски много блефа, злословия, плутовства, которое могло перерасти в драку, так ему казалось. Где радость? Иногда раздавались крики, полярность которых было сложно вычислить, бурные эмоции, должно быть, откладывали на потом или переносили в тайную комнату, предназначенную для боли, погибших душ и отмененного будущего, для всего, что не должно было выходить за ее пределы, поскольку здесь был храм денег, не так ли, даже если он отсылал к собственному Невыраженному, к фигурам вроде Флитвуда Вайба, к каучуку и слоновой кости, и нищете черной Африки, чьи кошмарные глубины лишь недавно начали ужасать общественность цивилизованного мира.

Туда-сюда сновали официанты на мягких подошвах, разносившие шампанское, сигары, опиумный порошок, внутреннюю корреспонденцию Казино, запечатанную в маленьких тяжелых конвертах. Макияж начал медленно расплываться от пота и слёз, бороды взлохмачены, носовые платки нередко испачканы кровью искусанных губ. Цилиндры до краев наполнялись банкнотами. Головы в дреме с внятным стуком падали на покрытые сукном поверхности. Фразы стакатто у рулеток, дилинговая обувь, танцевальные туфли, кости — весь этот шум заполнял пространство, в котором иначе воцарилась бы невыносимая тишина. Искусственный свет ламп держал сцену в фокусе, всё можно было рассмотреть, все действия шаг за шагом, целые числа, в промежуточных пространствах особой неопределенности не допускалось. А где-то — неопровержимая волновая функция моря.

Странно, Кит заметил, что в комнате было очень много кривого макияжа, и это касалось не только женщин — нарушенная симметрия была повсюду, словно каждому в мгновение рассеянности или самонадеянности позволили увидеть в зеркальной раме то, что они там видеть не должны, и таким образом появилась вся эта смесь. Когда он наконец нашел симметричное лицо, оно было за рулеточным столом, лицо того типа, который в здешних краях называют «сфинкс Кнопфа». Женщина, старавшаяся сохранять самообладание над рулеткой, смотрела прямо в лицо Кита, сразу отказавшись от всякого рода вступительной болтовни, взглядом зверя, вневременным, словно всё, о чем он думал, он понял только что, или даже усвоит позже, если не возникнут более отчаянно насущные вопросы — равнодушие к большинству форм террора, даже к индивидуальному террору, который часто считали необходимым осуществлять Анархисты тех дней. Трудность заключалась в необычайно бледном янтарном цвете ее радужки — слишком бледная, чтобы быть безопасной, не положительный оттенок, а, скорее, неудачная попытка желчи слиться с окружающим цветом титанового белого пигмента. Иными словами, предположил он, если бы такими бесцветными глазами на вас смотрела собака, вы достаточно быстро поняли бы, что на вас смотрит вовсе не собака.

Эта презентабельная загадка рассматривала его сквозь дым тонкой сигары.

— Наслаждаетесь мгновением независимости от той банды, с которой вы сюда пришли?

   Кит ухмыльнулся:

— Подозрительные мы пташки, правда? Вот что происходит с людьми, которые всё время сидят в помещении и смотрят на цифры.

—   Вы — те математики из «Нувель Диг»? Мон Дью.

  — А вы, должно быть, остановились в «Континентале»?

   Она подняла бровь.

  — Судя по этому вашему «бриллианту», вот что я имею в виду.

  — Это? Страз. Конечно если вы знаете, в чем разница...

—  Черт побери, я вас прощаю, что бы это ни было.

— Именно так говорят воры драгоценностей. Теперь я уверена, что не могу вам доверять.

  — Тогда, думаю, нет особого смысла предлагать вам свои услуги.