Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский

2. «Дорога» и «Поиски героя»

В 1924 году суждения о Тихонове перекочевали в письма Эренбурга к Шкапской:

10 апреля: «Спасибо за поэму Тихонова[1715]. Вещь хорошая, но „Юг“ куда и куда больше обещает. Думаю, что он пойдет дальше от „Юга“»;

3 ноября: «Как Тихонов? Как его стихи (оч<ень> люблю!)»;

3 декабря: «Очень растроган тем, что и болящая не поленились переписать мне поэму Тихонова[1716]. Стихи его мне очень понравились: свежестью, терпкостью и при всем осознании новой post-пастернаковской формы своей тихоновской мужественностью. Скажите ему еще раз, что он прекрасный поэт, и добавьте это всяческими приветствиями. Жаль, что пропало письмо Л. М. (Эренбург-Козинцевой. — Б.Ф.) к нему: там была фотография забавного его портрета, сделанного ею, с трубками, пароходами и прочим („фото-монтаж“ кажется так называются эти фокусы)»;

26 января 1925 года: «Еще раз перечел Тихоновскую поэму. Она прекрасна и Вы бесконечно трогательны, что способствовали моей с нею встрече»[1717].

Эренбург всегда радостно знакомил друзей с новинками литературы и искусства, которые произвели на него сильное впечатление. Поэма Тихонова «Дорога» была среди таких произведений. В 1924 году, перебравшись из Берлина в Париж, где оказалось значительно больше русских эмигрантов, чем в 1921-м, когда Эренбурга выслали по доносу, И. Г. познакомился и подружился с молодыми русскими стихотворцами из «Палаты поэтов». «Палата», созданная в Париже в 1922 году Довидом Кнутом, включала Бориса Поплавского, Бориса Божнева, Сергея Шаршуна, Александра Гингера и Валентина Парнаха. (У Эренбурга сохранилась книга Д. Кнута «Моих тысячелетий» с дарственной надписью, дружеское знакомство подтверждающей: «Илье Григорьевичу Эренбургу с глубоким уважением. Дов. Кнут. Париж, 27-го июня 925 г.».) Вот этому кружку Эренбург и дал прочесть еще не напечатанную поэму Тихонова «Дорога».

Именно с того времени и берет начало переписка двух писателей[1718]. Началась она письмом Тихонова (январь 1925 года), стимулированным комплиментами Эренбурга, которые передала Шкапская. Ответ из Парижа последовал, как обычно, без промедления:

«30/I <1925>.

Дорогой Николай Семенович,

Спасибо большое за письмо. Вновь на днях перечел Вашу поэму (дал ее также для прочтения кружку местных молодых поэтов). Она очень, очень хороша. И ее цвет — мутный горного потока — м<ожет> б<ыть> лучшее в ней (а не слабость ее). Сочетание „беспорядка“ с протокольностью, внутреннего лирического хребта с прозаическими пятнами мяса меня в ней особливо волнуют. Кажется мне, Вы в России единств<енная> наша надежда. Обязательно присылайте новое, что напишете!

А так у нас нежирно. Если Сейфуллина — Флобер, то куда же дальше? Здесь (т. е. во Франции. — Б.Ф.) в литературе сейчас мало объема. Она плоская. Сказывается известная духота. И все же это — литература. У нас не понимают, что максимализм, м<ожет> б<ыть> (да и наверное) чудесный в жизни, не существует в искусстве. Там он не плох и не хорош, там он — ничто. Как привить нашим „чувство меры“ — этот аршин лавочника, в руках художника превращающ<ийся> в благодетельный циркуль?

Федина я не читал (романа).

Моего „Рвача“ ценз<ура> (как я и ждал) зарезала. Мне очень больно. Он выйдет здесь[1719], но для кого и зачем?

Вообще я скулю. Меня ругают все, партийные за одно, писатели за другое (вот и Каверин[1720]). Начинаю не на шутку сомневаться, стоит ли писать? М<ожет> б<ыть> поэтому начать халтурить (хотя многие думают, что я и до сих пор халтурю, но это не так — я, честное слово, писал всерьез, а лучше не умел).

Пишите мне — очень радуют Ваши письма. Любовь Михайловна пишет Вам отдельно. Горячий привет.

Илья Эренбург. Париж, Монпарнас»[1721].

Так завязалась переписка. Тихонов ответил на это письмо и получил новое:

«31/3 <1925>.

64, av<enue> du Maine.

Дорогой Николай Семенович,

Спасибо большое за письмо, за память, за ворох приневских бесед. Можно себя и в центре, где электричество парализует <1 слово нрзб.> чувствовать пустынником. Радовался каждой строчке, каждому имени. Почему не прислали Ваших новых стихов? Я много еще думал над Вашей „Дорогой“. Вы нашли „выход“, то есть плотность, лучше сказать плотскость, не впадая в прозу. Это большой стиль, форма, которая еще пугает автора, еще ждет заполнения. Здесь кончится растерзанность отдельных лирических вздохов в 10 или в 20 строк каждый. Кроме того Вы показали, что романтизм соединим вполне со здоровым румянцем.

Ах, этот романтизм!.. Вся европейская литература корчится и визжит, рожая и не смея родить этого очередного любимчика. Приходится преплоско острить — 30-ые годы[1722] (век безразличия) на носу. Я весь кинулся в эту форму и сам того не замечая за год пережил большую перемену. Цветы и посредственные авторы (2 французских слова и 1 русское неразборчивы. — Б.Ф.) по форме. Романтическая взволнованность сменила нашу математику (нет, арифметику!). Немало уже в „Рваче“. Особенно в том, что пишу сейчас („Гид по кафе Европы“ или „Условный рефлекс кафе“ или „Взволнованность воска и стекла“[1723] — еще сам не знаю). М<ожет> б<ыть> Вы прочтете 3 отрывка у Полонской[1724].

Начал читать роман Федина[1725]. В следующем письме скажу Вам, что думаю о нем, пока боюсь по 20 страниц<ам>.

Здесь существуют молодые (русские) поэты. Я им давал читать (в кружке) Ваши стихи. Они ошалели от восторгов. Есть среди них изрядно способные. „Рвач“ (здесь) выйдет вскоре. Постараюсь тогда переслать Вам. Выйдет ли там (в СССР. — Б.Ф.) не знаю. На меня идет атака. Так запретили переиздавать тиражом („Курбова“ и „Жанну“) свыше 5 тысяч экз. и пр.[1726]

Это очень скверно.

Пишите! Любовь М<ихайловна> передает, что напишет Вам отдельно в ближайшие дни. Не забывайте!

Ваш сердечно Эренбург»[1727].

Следующее письмо было отправлено в июле:

«13/VII <1925>.

Дорогой Николай Семенович,

Я послал 3 экз. „Рвача“ — Вам, Полонской и Федину. Но находятся они в Москве в Наркоминделе у секретаря коллегии Канторовича. Прилагаю записочку для него. Очень прошу Вас попросить кого-ниб<удь> из Ваших московских знакомых получить книги и переслать Вам.

О том же пишу Полонской[1728].

Мне очень существенно знать, как Вы найдете „Рвача“, поэтому, прочитав книгу, не забудьте написать мне.

Что Вы делаете? Я все жду благодарения — присылки Ваших стихов. „Дорогу“ люблю и часто повторяю.

Уедете ли куда либо на лето?

Напишите.

Вам приветы от Любови Мих<айловны> и меня.

Сердечно Ваш

И. Эренбург»[1729].

С конца мая по начало августа 1926 года Эренбург ездил по России и в Ленинграде повидался с Тихоновым. Их отношения стали еще более дружескими. По возвращении во Францию написано следующее, едва ли не исповедальное, письмо:

«18 августа 1926.

Тирренское море.

Дорогой Николай Семенович,

не сердитесь, если это письмо будет лишено должной связанности. Я пишу Вам на пароходе — мы плывем уже 14-ый день и нет ничего более крепкого — для уничтожения и воли и логики, нежели это синее изобилие, льющееся в иллюминаторы и в глаза. Правда, внутри остается отчужденность, недоверие — слишком я чужд сейчас этому не раз прославленному началу — гармонии. Такое море создало Ренессанс и аперитивы. А когда под утро я шел московскими переулками с Тверской на Смоленский рынок, кричали коты, было призрачно светло, били беспризорных и стояла русская условность — любовь, дешевая <1 слово нрзб.>, нет, все сорта ее, Есенин + романсы и прочее. Здесь поставим точку. 10 лет я пытался (внутренне) преодолеть это, стать писателем европейским, чтобы в итоге понять — от этого не уйти. Да, пусть я плыву на Запад, пусть я не могу жить без Парижа, пусть я в лад времени коверкаю язык, пусть моя кровь иного нагрева (или крепости)[1730], но я русский. Остается подчиниться. Я еще не умею „сделать выводы“ и я не знаю, как мне писать, что делать, жить ли всурьез или нет. Я знаю, что Вы крепкий, что вы из тех зодчих, на которых мы — люди промежуточного поколения и сборных блюд — должны надеяться.

И помимо личной привязанности, так я повторяю Ваше имя.

Пришлите мне обязательно новые Ваши стихи. Я побывал на Кавказе и (хоть недолго) в Турции[1731]. Были часы, когда с Вами я мог без натяжки разделить страсть к Востоку. Однако, об этом в другой раз.