Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский

Говоря об «опускании злободневных (для 1920 года. — Б.Ф.) мест», Эренбург имел в виду, скорее всего, «регламентированности эпохи военного коммунизма», отмененные при переходе к нэпу (что оказалось, как известно, сугубо локальным не только по объему предоставленных гражданам свобод, но и по времени действия этой отмены, и все-таки еще и в 1926-м сюжет «Мы» казался как бы менее злободневным, чем в 1920-м).

Из двух опасностей, грозящих человечеству, о которых, собственно, и писал Замятин в романе «Мы», — опасности «гипертрофированной власти машин» и опасности «гипертрофированной власти государства»[1656] — Эренбург, признавая замысел романа великолепным, принял в 1926 году лишь «протест против механистичности». Человек богемы, завсегдатай парижских кафе, друг художников и поэтов, сам поэт, Эренбург, не умевший жить без толики парижского воздуха, странным образом почитал сильную российскую государственность, которая — со временем — показала ему свои неограниченные (гипертрофированные, по слову Замятина) возможности по отношению к отдельно взятому (и даже не обязательно «взятому») человеку. То, что он в 1926 году легкомысленно назвал «злобой дня», остается таковой, увы, и по сей день.

В отличие от Замятина Эренбург — минималист, он не отвергал советскую систему в целом; понимая ее «недостатки», он лишь надеялся на постепенное ее реформирование, придавая при этом главное значение повышению общего культурного уровня населения.

Эренбурговские письма Замятину позволяют судить о тогдашнем участии И. Г. в осуществлении западных переводов «Мы». Когда в 1927 году пражский журнал «Воля России» начал вопреки воле автора печатать роман «Мы» в обратном переводе на русский, Эренбург, как об этом сказал сам Замятин, «письмом из Парижа по-товарищески предупредил меня об этом» (это письмо отсутствует в фонде Замятина в ИМЛИ), а затем, как пишет Замятин, «Эренбург по моей просьбе отправил в редакцию „Воли России“ письмо с требованием от моего имени — прекратить печатание отрывков из „Мы“»[1657].

Добиться французского издания «Мы» Эренбургу оказалось совсем не просто. 21 марта 1928 года он сообщает Замятину: «<…> мне нужен английский перевод Вашего романа (для того, чтобы устроить французский перевод). Здесь я его достать не могу. Это спешно. Кроме того, пришлите мне доверенность в виде письма на франц. или английском»[1658].

Еще в феврале 1928-го Эренбург выслал Замятину диппочтой (через посольство) на адрес Наркоминдела парижское издание романа «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», о работе над которым не раз Замятину писал. 21 марта он напомнил, что книга лежит в НКИД у секретаря коллегии Канторовича. В начале апреля Замятин попросил находившегося в Ленинграде М. А. Булгакова по возвращении в Москву связаться с Канторовичем и попросить его выслать книгу в Ленинград. Булгаков писал Замятину — 12 апреля: «Я захворал, тем не менее Канторовича постараюсь найти», 22 апреля: «Поручение Ваше выполнил — говорил с Канторовичем. Он еще не получил романа Эренбурга, обещал Вам его послать по получении»[1659].

6 мая 1928 года Эренбург сообщил Замятину: «Только что получил из Праги английскую книгу и передал ее в „Nouv<elle> Revue Franç<aise>“. Надеюсь, что дадут ответ не позже, чем через 2–3 недели. Думаю — выйдет. Получили ли „Лазика“?»[1660] Наконец, 1 июня 1928 года последовало:

«Дорогой Евгений Иванович, спешу сообщить Вам приятную новость: мне удалось устроить французский перевод романа в издательстве „Нувель Ревю Франсез“. Сейчас выписал русскую рукопись. Переводить будет хороший переводчик, француз, хорошо владеющий русским языком. Книга выйдет зимой. Как только подпишу договор, пришлю Вам <…>. Получили ли Вы наконец „Лазика“?»[1661]

Путь «Мы» к читателю был непрост. Но вот 3 марта 1929-го Эренбург сообщает Замятину, что французский перевод «Мы» уже объявлен к выходу: «Выйдет она, думаю, через месяц-два. Перевел молодой француз, хорошо знающий русский язык, Cauvet-Duhamel. Надеюсь, перевод неплох»[1662].

Несмотря на развернувшуюся в СССР активную кампанию травли Замятина и вопреки ей, Эренбург продолжает переписку с Е. И.; возможно, были и другие его письма в 1929 году — одни могли не дойти (шестью годами раньше Замятин писал Льву Лунцу: «Невинность мою и нравственность очень оберегают, и поэтому заграничных писем я аккуратно не получаю»[1663]), другие — не сохраниться, что-то он мог уничтожить перед тем, как оставить их в Ленинграде. Наверняка Эренбург отозвался на замятинское «Письмо в редакцию», напечатанное 7 октября 1929 года в «Литературной газете»; да и письмо 1930 года не производит впечатления написанного после годовой паузы. К выходу Замятина из Союза писателей Эренбург отнесся с уважением, как к поступку мужественному и благородному[1664].

Что же касается эренбурговской оценки романа «Мы», то — для контраста — нелишне будет привести здесь высказывание 1923 года, принадлежащее писателю с устойчивой политической репутацией непродажного и проницательного автора:

«Роман Замятина „Мы“ мне ненавистен. Надо быть скопцом, чтобы не видеть, какие корни в нынешнем социализме. Все язвительное, что Замятин говорит о будущем строе, бьет по фурьеризму, который он ошибочно принимает за коммунизм. А фурьеризм „разносили“ гораздо талантливее, чем Замятин: в одной строчке Достоевского больше ума и гнева, чем во всем романе Замятина»[1665].

Обращаясь в июне 1931 года к Сталину с просьбой разрешить ему уехать из СССР, Замятин, в частности, писал: «Илья Эренбург, оставаясь советским писателем, давно работает главным образом для европейской литературы — для переводов на иностранные языки: почему же то, что разрешено Эренбургу, не может быть разрешено и мне?»[1666] Эренбурговская ситуация, как она сложилась к 1931 году, изложена здесь приблизительно (в Москве Эренбурга едва ли уже считали «советским писателем», и писал он, ориентируясь вовсе не на переводы своих книг в Европе). Тогдашнее положение его вовсе не устраивало. Находясь в тисках жестокого финансового и политического кризиса, Эренбург трудно шел к новой сдаче позиций, надеясь, что со временем либерализация режима (как это называют теперь) облегчит творческую участь присягнувших ему художников. Конечно, Сталин мог и не выпустить Замятина, как он мог, взвесив все аргументы, лишить Эренбурга советского паспорта либо вернуть его в Москву (в 1931 году оба эти варианта с учетом реалий того, что случилось 5–8 лет спустя, для Эренбурга оказались бы гибельными). Но Сталин пошел навстречу Горькому — и Замятин был отпущен.

13 октября 1931 года в своем последнем письме Замятину в Россию Эренбург писал:

«Дорогой Евгений Иванович! Benjamin Gremieux, секретарь Pen Club’a твердо обещал мне выслать Вам визу. Сейчас вообще с визами здесь несколько полегчало, и я думаю, Вы ее, если уже не получили, то получите в самом ближайшем будущем. Я завтра уезжаю на месяц в Италию. Приеду в Париж 16 ноября, надеюсь Вас найти уже в Париже! Сердечно жду. Ваш И. Эренбург»[1667].

В середине ноября 1931 года Замятин выехал из СССР; он приехал в Берлин, откуда отправился в Прагу, затем снова в Берлин и в Париже оказался в феврале 1932-го. Эренбург был среди встречавших его. А. Я. Савич вспоминает о приезде Замятина в Париж: «Мы встречали его триумфально» — и затем рассказывает про обед, данный в честь Замятина Эренбургом и Савичем[1668].

Время и разводило и не разводило Эренбурга и Замятина. Идя к тому, чтобы стать действительно «советским писателем», Эренбург нуждался в моральной опоре и находил ее в первых шагах Испанской революции, в корреспондентской работе для «Известий», в роспуске РАППа. А Замятин, решив, что ему нет места в СССР, не сжигал мостов, сохранял советский паспорт и, общаясь в Париже с давно эмигрировавшими друзьями-художниками, был очень сдержан и корректен в официальных политических высказываниях.

Мы не располагаем сведениями о встречах Эренбурга с Замятиным после 1932 года[1669]. В ответном письме Эренбурга Замятину в марте 1930 года были невеселые слова о Париже кризисного времени:

«Здесь скучновато, а главное для нашего брата весьма неуютно. Я работаю, пишу. Теперь нечто вроде ублюдочного романа: борьба за рынки, спички, хлопок и пр.[1670] Читали ли Вы отрывки, довольно жалко подобранные, из моей последней книги „10 л. с.“? Хотел там передать ужас перед машиной, по форме найти жанр средний между романом и репортажем. Было это в „Кр<асной> Нови“[1671]. Жаль, что не могу послать Вам книгу. Не теряю надежды скоро с Вами лично повидаться и вволю поговорить!»[1672]