Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль - Мария Тортика (Лобанова)

Сталин как бы затаился, обдумывая пути нанесения нового, смертельного удара по всем тем, кто мог еще оказаться препятствием к дальнейшему укреплению его утвердившейся уже единоличной диктатуры, к созданию в стране обстановки всеобщего страха и покорности. Именно в преддверии такой акции делался вид привлечения к активной совместной работе тех, кто раньше выступал против его личной власти, а теперь, по крайней мере, сделал вид, что примирился с ней; всячески усыплялась бдительность бывших оппозиционеров. Особое внимание уделялось реакции на внутриполитическое положение в СССР со стороны мировой демократической общественности.

Именно в условиях этого внешнего «потепления» несколько позже, в начале июля 1934 г., было ликвидировано ОГПУ и образован Народный комиссариат внутренних дел, вначале не имевший права выносить внесудебные смертные приговоры. Упразднение внесудебной коллегии ОГПУ и другие сходные постановления также рассматривались многими как признак смягчения режима, как усиление правовых начал в карательной политике государства.[1309]

За месяц до этого Сталин дал личное указание «изолировать, но сохранить» поэта О. Мандельштама, написавшего ставшее позже знаменитым стихотворение о «кремлевском горце» «Мы живем, под собою не чуя страны» и даже позвонил Б. Л. Пастернаку, чтобы, в частности, косвенно сообщить ему о пересмотре дела Мандельштама.[1310] Это был весьма показательный жест. Известный исследователь-литературовед так комментирует его: «1934-й, пожалуй, наименее кровавый из сталинских годов. После страшного кровопускания коллективизации власть дает стране передышку: начинается выработка “самой демократической конституции в мире”, на мази Первый съезд Союза писателей, готовится мировой антифашистский конгресс в Париже. Сурово наказать поэта еврейского происхождения за стихи, которые нельзя будет опубликовать, настолько они убийственны, – это могло помешать спокойному проведению всех этих мероприятий».[1311]

Обозначенные сдвиги сопровождались дальнейшей эскалацией восхвалений Сталина, появлением в печати «народных посланий» «великому вождю» и «любимому другу» всех полярников, шахтеров, учителей, оленеводов и т. п.

За несколько дней до телеграммы Раковского с обращением в ЦК ВКП(б) «о разрыве с Троцким» и готовности проводить политику партии выступил Л. С. Сосновский, в прошлом видный партийный деятель и журналист, сотрудник «Правды», статьями и фельетонами которого до 1927 г. зачитывалась вся страна.[1312] Вместе с Раковским Сосновский до начала 1934 г. оставался одним из последних оппозиционеров, не пошедших на покаяние. Но вскоре после первого его заявления в печати появилось большое покаянное письмо Сосновского.[1313]

Такова была та международная и внутриполитическая ситуация и некоторые немаловажные ее проявления, при которых появилась телеграмма Х. Г. Раковского.

Разумеется, сам по себе факт ее отправления свидетельствовал, что агентам ОГПУ удалось в значительной мере сломить сопротивление самого упорного и принципиального борца против сталинщины, который до недавнего времени открыто разоблачал ее, оставаясь внутри страны.

По прямому проводу по линии ОГПУ в Москву поступила просьба Раковского о разрешении приехать из ссылки для подачи заявления о «безоговорочном» разрыве «с контрреволюционным троцкизмом». Заявление поступило на рассмотрение членов Политбюро с резолюцией Сталина: «тт. Молотову, Кагановичу, Ворошилову, Серго, Кирову, Жданову. По-моему, можно разрешить Раковскому приезд в Москву». 18 марта было оформлено соответствующее решение Политбюро о вызове Раковского.[1314]

Однако телеграмма Раковского отличалась от заявлений Зиновьева, Радека и других бывших оппозиционеров тем, что в ней не было ни слова об идейно-политическом «разоружении», отказе от собственных взглядов и т. п. Раковский, как видно из текста телеграммы, фиксировал сохранение разногласий, «отделяющих меня от партии», и лишь заявлял о прекращении оппозиционной борьбы и подчинении решениям и дисциплине ВКП(б). В какой-то степени он пытался сохранить свою личность.

По всей видимости, Х. Г. Раковский возвратился в Москву в первой половине апреля 1934 г.[1315] Об этом свидетельствует следующий комплекс фактов. Во-первых, 4 августа того же года задним числом был издан приказ по Наркомздраву РСФСР, гласивший: «Заместителем председателя Научного медицинского совета Наркомздрава и начальником управления научных институтов Наркомздрава назначить с 31 мая 1934 г. тов. Раковского Х. Г. с окладом в 450 рублей в месяц».[1316] Во-вторых, в анкете, заполненной позже, 20 апреля 1935 г., отвечая на вопрос о партийности и сообщая, что он состоял в партии с 1891 до конца 1927 г. (он продолжал настаивать на учете при исчислении партийного стажа всего времени своей деятельности в болгарском, румынском и международном социалистическом движении, что руководством ВКП(б) отвергалось), Раковский продолжал: «С конца 1927 года из партии был исключен. В апреле 1934 г. подал заявление в ЦК. Рассматривается».[1317] Из той же анкеты видно, что Раковский был направлен на работу в Наркомздрав РСФСР в соответствии с постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б).[1318] В-третьих, в анкете, упомянутой выше, вслед за номером своего паспорта, Раковский сообщил: «Выдан в Главном управлении РКМ (Рабоче-крестьянской милиции. – Авт.) 23.IV 1934».[1319] В-четвертых, на судебном процессе 1938 г. Раковский показал, что именно после февральской телеграммы 1934 г. ему было разрешено возвратиться в Москву, по возвращении он поехал лечиться, а затем поступил на работу в Наркомздрав (думается, что это одно из немногих его показаний на судебном фарсе, которое соответствовало истине).[1320]

Но главное – это факт, что 18 апреля в «Правде» и «Известиях» появилось обширное заявление Х. Г. Раковского, обращенное в ЦК ВКП(б), которое принципиально отличалось от его февральской телеграммы. Не вызывает сомнения, что потребовалось определенное время, чтобы вынудить Христиана Георгиевича написать этот текст (или, по крайней мере, отредактировать и дополнить тот текст, который ему был представлен для подписи, и подписать его), что является наиболее надежным фактом в определении времени возвращения в Москву.

Заявление заняло два газетных «подвала» и, в отличие от февральской телеграммы, свидетельствовало теперь уже о политическом «разоружении». Обращаясь с просьбой о восстановлении его в ВКП(б), Раковский объявил об исчезновении каких бы то ни было его разногласий с партией, о полном и безусловном одобрении ее генеральной линии и о разрыве с «контрреволюционным троцкизмом».