Галерея женщин - Теодор Драйзер

себя подумал, что, похоже, она каким-то образом договорилась со своей нелепой добропорядочностью: еще лет шесть назад ей не пришло бы в голову поделиться со мной подобными наблюдениями. И это было только начало. В другой раз речь зашла о девушке, которую мы, пройдя немного дальше, увидели на переброшенном через речку деревянном мостике. Вульгарная, хотя довольно смазливая девица, чей род занятий угадывался по ее одежке, нарочито цветастой и броской, равно как и по ее чересчур раскованной походке и нагловатому взгляду. Я невольно ударился в размышления об опасном сплаве молодости и невежества. Когда мы почти поравнялись с ней, Эмануэла шепнула мне:

– Смотри, смотри! Потом расскажу тебе…

Она кивнула девице, та весело поздоровалась в ответ, и мы разошлись.

– Это дочка миссис Прингл, здешней прачки, – доложила мне Эмануэла. – Они всегда жили в нищете, и дочь подалась в Нью-Йорк – якобы нашла там работу. Изредка приезжает домой на уик-энд. Самое убийственное в этой истории, что при всей очевидности происходящего ее мать ни о чем не догадывается и всем рассказывает о дочкиных успехах. А та и домой-то приезжает исключительно ради свиданий кое с кем, но мать даже не видит, что творится у нее под носом.

– Пропащая! – резюмировал я. – Конченая девица.

– Да, увы!.. – вздохнув, подтвердила Эмануэла.

Признаться, я не ожидал от нее столь мягкой, почти сочувственной реакции, как не ожидал и спокойного, открытого обсуждения щекотливой темы. В прежние времена такое было бы немыслимо. Теперь же она не только сама затронула скользкий предмет, но и попыталась проявить понимание:

– Печальная история. Мне жаль ее темную, забитую мать, которая изнуряет себя непосильным трудом, и жаль эту девушку. В сущности, у нее не было шанса выбиться в люди.

– Ну не знаю, может быть, не надо их жалеть, – возразил я. – Если они никогда не знали другой жизни и подобный ход вещей их более-менее устраивает… Так ли уж они обе несчастливы?

Эмануэла посмотрела на меня, но ничего не сказала. Да, в ней определенно произошла удивительная перемена к лучшему, хотя сама она, возможно, считала это своим поражением.

Я был заинтригован. До сих пор Эмануэла не выказывала понимания, а тем более сочувствия по адресу ничего не умеющих и ничего не смыслящих людей. К тому же аморальных! Не пытается ли она доказать мне, что изменилась – что она уже не та неумолимая Минерва, какой я знавал ее?

Если так, то для своих откровений она выбрала неподходящего слушателя – скептически и даже неприязненно настроенного. Мне не нравилось, что Эмануэла играет (или заигрывает) с опасностью. Несомненно, она уже ощущала бесперспективность своего положения, после того как то ли из принципа, то ли в силу природной черствости упустила золотую пору юности. Раньше она просто не задумывалась об этом, не понимала, что творит, а теперь – глядь, незаметно приближается осень жизни. Но даже ее нынешний, обновленный взгляд на себя не отменяет глубоко сидящих в ней жестких внутренних запретов, которые уберегут ее от «беды». В этом я был уверен, и никакой Фрейд, никакой страх старости не свернут ее с праведного пути. Вот почему я не мог всерьез воспринимать ее новую ипостась. Пусть живет как хочет, в согласии с собой или нет – мне уже все равно. Конечно, еще год, два, три назад мысли о ней изводили меня. Но с тех пор я остыл. Ведь что она такое? Способна она полюбить – меня или другого? Я отказывался верить в это. И не желал выступать в роли первой – или последней – помощи по прихоти женщины, осознавшей наконец, что ее молодость проходит даром. Мне даже думать об этом было противно.

Между тем ласковое предвечернее солнце заливало склон холма, и рядом со мной по зеленой травке медленно брела Эмануэла, прекрасная, как экзотическая орхидея. Каким безумным восторгом жизни и любви могло все обернуться! И как жаль, что и эта встреча, по обыкновению, закончится разочарованием – не только по ее вине, но и по моей.

Почувствовав (полагаю) мое равнодушие, она принялась беззастенчиво обхаживать меня. И я не устоял – согласился прийти к ней на ужин, хотя и не задержался надолго. Но в половине одиннадцатого она спустилась ко мне посмотреть, знаю ли я, как устроиться на ночь, чтобы было уютно и тепло. Умею ли я обращаться с походной кроватью-палаткой и пологом от комаров, который к ней прилагается? Это не так легко, как кажется, тут есть одна хитрость. Когда я улягусь, она заглянет проверить. Ах, Эмануэла, подумал я, все твои уловки шиты белыми нитками! Но похоже, ты не способна ощутить жар в крови, а без этого ничего не случается. Я не чувствую даже слабого отблеска того огня, которым ты вроде бы должна быть сейчас охвачена. Да будет тебе известно, что секс – это не мысль, а эмоция. Как если бы тебя внезапно бросило в жар или земля ушла из-под ног. Но то, что движет тобой сейчас, – не более чем идея, слабая, невнятная, ничего общего не имеющая с простой и сладостной чувственностью, с зовом плоти… Неужели я ошибаюсь и тобой движет что-то, чего я просто не умею распознать?

Я был так растревожен и так озадачен своими раздумьями, что не видел ничего романтического в нынешней пикантной ситуации. Ровным счетом ничего. Никакого нетерпеливого волнения, которое я всегда испытывал в подобных обстоятельствах. Черт побери! Будь оно все неладно! И вокруг, как назло, такая красота – лунная ночь, игривая, сверкающая речка. Меня взяла такая досада, что, когда Эмануэла вернулась, задрапированная в мягкую легкую накидку, – прямо сильфида в лунном сиянии! – я решил продемонстрировать ей полное безразличие. А что? Она же не стеснялась столько раз демонстрировать мне свое безразличие!

Эмануэла тихо приблизилась к моей походной койке. Я лежал на боку, глядя через откинутый передний клапан на искрящийся поток и притворяясь, будто не замечаю ее. И вдруг… вы не поверите!.. во мне ни с того ни с сего что-то перевернулось. Этот лунный свет