Галерея женщин - Теодор Драйзер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как мои дела? Она не получила от меня ответа на свое письмо. Но мы ведь по-прежнему друзья? Я с улыбкой заверил ее, что да, конечно. Опять рассказ о прелестях ее нового дома, хотя я чувствовал, что это только предлог – не для того она пришла. Раздевшись, Эмануэла решительно села в большое кресло перед камином и подперла рукой подбородок. Некоторое время она молча смотрела на огонь. Никогда я не видел ее такой притихшей и задумчивой. Где гордая осанка, твердая воля, уверенность в своей правоте? Все как-то стерлось, сгладилось.
– Сдается мне, жизнь не балует тебя, как некоторых? – наконец нарушила она молчание, взглянув на меня. – Тебе бывает нелегко, я знаю. – (Снова пауза.) – Но ты не падаешь духом.
– Такой молодец, – язвительно подхватил я.
– Ну, это всяко лучше, чем сдаться. – И она опять уставилась на огонь в камине.
Я понял, что дело неладно.
– Что случилось, Эмануэла? – наконец прямо спросил я ее. – По-моему, ты пришла рассказать мне о чем-то. О чем же?
– О, если тебе угодно, речь обо мне – о моей жизни. Даже не знаю, с чего начать. Мне кажется, что я вроде бы и не жила, – после стольких лет довольно насыщенной жизни! Как будто только сейчас… или в последние два-три года у меня раскрылись глаза и я начала видеть вещи такими, как они есть. Довольно неприятное открытие. Знаю, знаю, что ты скажешь: я сама виновата, все могло быть по-другому. Наверное – если бы я сама была другой. Не наверное, а точно: все сложилось бы иначе. Но как стать другой, если ты не сделана другой? – Она посмотрела на меня так, словно ожидала услышать от меня что-то новое.
– Ты пришла задать мне этот вопрос?
– Ах, нет. Ты сам понимаешь, что не в этом дело. Просто сегодня у меня отчего-то скверно на душе, тоска заела.
– Это все, Эмануэла, больше ничего?
– Нет, не все, – помедлив, с нажимом ответила она, и в ее тоне я уловил тревогу. – Есть еще кое-что, о чем я давно хотела тебе рассказать. Не знаю, к кому, кроме тебя, я могла бы обратиться, кто еще захотел бы помочь мне… Это касается моих родителей. Я писала тебе, что у отца был удар. Но опустила разные подробности, так как думала… Ну, в общем…
– В общем?.. – повторил я выжидательно, поскольку она замолчала.
– В общем… Мне незачем объяснять тебе, какая я – какой я была всегда, – начала она. – Но сейчас мне нужно высказаться! Я не могу держать это в себе. Он… мой отец… он давно хотел уйти от матери. Думаю, между ними никогда не было настоящего взаимопонимания, но оба считали, что должны сохранить свой брак ради меня. И я тоже считала, что это правильно. Но несколько лет назад, после нашего с тобой последнего разговора и после того, как отца разбил паралич, я понемногу начала прозревать. И теперь мне кажется, что, если бы они расстались, его, быть может, и не постиг бы удар. Что этот удар стал закономерным итогом их совместного существования. Конечно, болезнь матери сыграла свою роль. Однажды он съехал из дома в гостиницу и прожил там месяц, пока я не пошла к нему и не заставила его вернуться – ради меня. Сразу после этого мы с мамой на два года уехали за границу… Ну, ты помнишь. А он поселился в Чикаго. Перед нашим отъездом он признался мне, что не любит мать – уже давно; что ему невыносимо жить под одной крышей с ней, особенно когда я покинула дом; что между ним и матерью никогда не было душевной близости; что только из-за наших семейных связей в Чикаго и Уитоне, из-за его адвокатской практики и заботы о моем благополучии… Короче говоря… ты сам знаешь – обычные претензии и отговорки.
– Да уж знаю, Эмануэла, – подтвердил я.
– Тем не менее только тогда я впервые начала что-то понимать – как на самом деле устроена жизнь. Кроме того, я запоем читала – Фрейд, психоанализ – и все думала о тебе.
– Ну а дальше?
– Сейчас. Дальше самое тяжкое. То, что больше всего мучит меня. После его удара… О боже, иногда мне кажется, что вся жизнь насмарку! Ты был прав. Теперь я в этом уверена.
– Рассказывай, Эмануэла. Не взваливай на себя ответственность за подлости жизни.
– Но если бы я тогда не заставила его вернуться!.. Не доказывала бы в своей обычной идиотской манере, что ему и ей надо перетерпеть ради нашего общего блага…
– Да, понятно.
– Как знать, может быть, у него не случился бы этот удар… может быть, он… И все было бы…
Она опустила лицо в ладони и отвернулась от меня.
– Послушай, Эмануэла, – сказал я. – Совершенно не факт, что удар так или иначе не настиг бы его. Соберись, ты же никогда не пасовала перед жизнью. И сейчас не надо. Рассказывай все как есть, что бы там ни было.
– Но… О господи! – Она смахнула что-то с глаз. – Это ужасно, ужасно. Понимаешь, мама никому ничего не говорит, не хочет, чтобы кто-то узнал. Словом, он повредился в рассудке. И теперь… в этом и заключается весь ужас… он одержим желанием убить ее, ни о чем другом думать не может. Представляешь, какой кошмар? Конечно, он еле ходит, и руки его не слушаются, выше локтя он их поднять не может, так что вреда никому не причинит. Но все время, каждую минуту, днем и ночью,
