Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Шаг за шагом я прослеживал отпечатки, пока через четверть мили не увидел, что они обрываются у юго-восточного края Грэденской топи. Так вот где погиб этот несчастный! Две-три чайки, вероятно, видевшие, как его поглотили зыбучие пески, кружили над этим местом с обычным унылым плачем. Солнце последним усилием пробилось сквозь облака и окрасило просторы отмелей пурпурным светом. Я стоял и смотрел на ужасное место, угнетенный и встревоженный собственными мыслями и явственным дыханием смерти. Помнится, я раздумывал, как долго длилась его агония и донеслись ли его предсмертные вопли до павильона. Когда я уже собрался покинуть это место, порыв ветра необычайной силы пронесся над этой частью бухты, и я увидел, как, то высоко взлетая, то скользя по поверхности песков, ко мне приближается мягкая черная фетровая шляпа с конической тульей – точно такая, какие я видел на головах у итальянцев.

Ветер гнал шляпу к берегу, и я побежал, огибая границу зыбуна, чтобы поймать ее. Ветер на время утих, шляпа помедлила, а следующий порыв опустил ее в нескольких шагах от меня. Можете представить, с каким жадным любопытством я схватил ее! Она оказалась более поношенной, чем те, которые я видел сегодня на итальянцах. У нее была красная подкладка с маркой фабриканта, имя которого я забыл, но ниже стояло слово «Venedig». Именно так писали австрийцы название прекрасной Венеции, в ту пору все еще томившейся под их властью.

Удар был сокрушительным. Мне повсюду мерещились воображаемые итальянцы, и я в первый и, могу сказать, в последний раз за всю жизнь был охвачен паническим ужасом. Я еще не знал, чего следует бояться, но, признаюсь, боялся до глубины души и с облегчением вернулся в свою одинокую лощину в лесу.

Там, чтобы не разводить огня, я поел холодной овсянки, оставшейся с вечера, затем, подкрепленный и успокоившийся, отбросил все страхи и спокойно улегся спать.

Не могу сказать, сколько прошло времени, но внезапно я был разбужен ослепительной вспышкой света, ударившей мне прямо в глаза. В тот же миг я был на ногах. Но свет погас так же внезапно, как и вспыхнул. Тьма вокруг была непроглядная. И так как с моря свирепо дул ветер и хлестал дождь, звуки бури начисто заглушали все прочие.

Признаюсь, прошло с полминуты, прежде чем я пришел в себя. Если бы не два обстоятельства, я бы решил, что меня разбудило какое-то новое воплощение моих кошмаров. Но, во-первых: входной клапан моей палатки, который я тщательно завязал, когда забрался в нее, теперь был развязан; а во-вторых – я все еще чувствовал с определенностью, исключавшей галлюцинацию, запах горячего металла и горящего масла. Вывод был очевиден: я был разбужен кем-то, кто направил мне в лицо луч потайного фонаря, взглянул на мое лицо и ушел. Я спрашивал себя о причине такого странного поведения, и ответ пришел сам собой. Человек, кем бы он ни был, хотел узнать меня и не узнал. Оставался еще один нерешенный вопрос, и на него, признаюсь, я даже боялся ответить: если бы он узнал меня, что бы он сделал?

Страх за себя тотчас рассеялся: я понял, что меня посетили по ошибке; но я окончательно убедился, какая страшная опасность угрожает обитателям павильона на дюнах. Требовалось немало решимости, чтобы выйти в темную чащу, обступившую мое убежище, но я ощупью пробирался по тропе сквозь потоки дождя, исхлестанный и оглушенный шквалами, опасаясь на каждом шагу наткнуться на затаившегося врага. Было так темно, что, окружи меня сейчас целая толпа, я бы этого даже не заметил. А буря ревела с такой силой, что слух был так же бесполезен, как и зрение.

Весь остаток ночи, которая показалась мне бесконечно длинной, я бродил вокруг дома, не встретив ни души, не услышав ни звука, кроме хора ветра, моря и дождя. Сквозь щель ставен одного из верхних окон пробивался лучик света, который подбадривал меня до наступления зари.

Глава 5

О встрече Норсмора со мной и Кларой

С первыми проблесками дня я ушел с открытого места в свое обычное укрытие, чтобы там, в дюнах, дождаться прихода Клары. Утро было пасмурное, ненастное и тоскливое; ветер стих перед рассветом, но потом усилился и налетал порывами с побережья; море начало успокаиваться, но дождь все еще хлестал немилосердно. На всем пространстве пляжей и отмелей не видно было ни души. Но я был уверен, что где-то по соседству притаились враги. Фонарь, так неожиданно и внезапно ослепивший меня во сне, и шляпа, принесенная ветром на берег с Грэденской топи, – этих двух предупреждений было достаточно, чтобы судить, какая опасность угрожает Кларе и всем обитателям павильона.

Без четверти восемь дверь павильона отворилась, и Клара направилась ко мне, пробиваясь сквозь дождь. Я встретил ее на берегу.

– Едва удалось вырваться, – сказала она. – Не хотели отпускать меня в такую погоду.

– Клара, – спросил я. – Вы не боитесь?

– Нет, – ответила она так просто, что это меня успокоило.

Жена моя была самой храброй, самой лучшей из женщин; по опыту я убедился, что эти качества далеко не всегда совместимы, а у нее редкое бесстрашие соединялось с чисто женской нежностью и глубоким обаянием.

Я рассказал ей обо всем, что случилось со вчерашнего утра, и, хотя щеки ее заметно побледнели, она сохранила полное спокойствие.

– Теперь вы видите, что мне ничто не угрожает, – сказал я под конец, – мне они не причинят зла. В противном случае, я был бы уже мертв.

Она положила мне руку на плечо.

– А я в это время крепко спала! – воскликнула она.

То, как она это сказала, привело меня в восторг. Я обнял ее и привлек к себе. Прежде чем мы опомнились, ее руки оказались у меня на плечах, и я поцеловал ее. Но и тогда ни слова не было сказано нами о любви. И сейчас я ощущаю прикосновение ее щеки, мокрой и холодной от дождя, и часто потом, когда она умывалась, я целовал ее, в память о том утре на морском берегу. Теперь, когда я лишился ее и в одиночестве завершаю свой жизненный путь, я вспоминаю нежность и глубину того чувства, которое соединяло нас, и это умеряет горечь моей потери.

Так прошло, быть может, несколько секунд – время для влюбленных летит быстро, – а затем нас вспугнул раздавшийся вблизи смех. Смех был не веселый, а натянутый, за ним скрывалось недоброе чувство. Мы обернулись, хотя моя левая рука все еще обнимала талию Клары, и она не пыталась освободиться, и в нескольких шагах от себя увидели Норсмора. Он стоял, опустив голову и заложив руки за спину, даже крылья его носа побелели от ярости.

– А! Кессилис! – проговорил он, когда я повернулся к нему.

– Он самый, – сказал я без всякого смущения.

– Так вот как, мисс Хеддлстон, – продолжал он медленно и злобно, – вот как вы храните верность вашему отцу и слово, данное мне! Вот как вы цените жизнь вашего отца! Вы настолько увлечены этим молодым джентльменом, что готовы пренебречь репутацией, законами приличия и самой элементарной осмотрительностью?