Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский

распакованы чемоданы), окрашивали путешествие едва ли не авантюрным виражом, еще сильнее загоняя туриста во внутреннее подполье. Когда нельзя показать не только объект интереса, но и эмоции, вызываемые музейными коллекциями. Возможно, люди из других стран реагируют на такие системные запреты иначе, но русский человек, тем более вышедший на rendez-vous с Европой, всегда оказывается частью родного и до поры незримого континента, вряд ли способного отпустить своего гражданина в одиночное плаванье. Поэтому на чужие запреты мы реагируем так же, как и на родные, поместные – уходим в глухую несознанку, прячемся, но продолжаем делать то, что считаем нужным.

Состояние это, кажется, так и называется – «итальянской забастовкой», весьма чутко реагирующей на среднюю температуру по больнице социальных нравов. Донельзя увязнув в своей социокультурной ситуации, мы с большим трудом выныриваем наружу, до самого последнего часа, где бы ни находились, оставаясь надтерриториальным осколком или даже импровизированным посольством РФ: можно бросить страну, что тебя вскормила, но невозможно отрешиться от особенностей отечественной культуры.

Всячески приветствуя изменение правил съемки внутри культурных учреждений, каким-то неуловимым, но вполне явным образом я соотношу то, что происходит в итальянских музеях, с тем, что плавно вызревает и у меня на родине. Кажется, это обязательно сообщающиеся сосуды, исподволь меняющие наше общее отношение к миру, каким бы несовершенным он нам ни казался. Кипит незримая работа, чтобы однажды количество сдвигов перешло в качество иного агрегатного состояния цивилизации.

Это как с голыми лодыжками, мода на которые накрывает сразу всю планету, вне зависимости от условий погоды и политического строя стран, в которых почти все начинают носить укороченные носочно-чулочные артефакты, в массовом порядке наносить татуировки на разные части тела или же, против любой климатической логики, зарастать растительностью на лице.

Между полным формальным запретом на фотографирование четыре года назад и нынешней либерализацией музейных нравов прошло меньше пятилетки, которая у каждого из нас была заполнена труднейшим выживанием, обилием нужных и ненужных дел, забот и привязанностей. Но однажды выбираешь возможность на время побыть собой и с собой, вне прилипчивой бытовухи, подымаешь голову, а тут вдруг такое вроде бы незаметное, но, кажется, отныне неизменное? Констатируешь и вновь ныряешь в обыденную жизнь несколько онтологически удивленным.

Вот ради этого удивления и стоит отрываться от сермяги и куда-то осознанно ехать.

Допустим, едешь в путешествие по какой-то другой европейской стране, переполненной историей и ее знаками. Возможно, это Франция или Испания, а может быть, Польша или Дания: за века и даже тысячелетия непрерывного развития любые европейские территории обросли неповторимым уровнем культурной плотности. В центре едва ли не любой из них, даже самой захудалой и затрапезной, можно отыскать символы, отзывающиеся в общей памяти.

Однако все эти страны отличаются в моем восприятии от Италии количеством и качеством искусства, чувствующего себя на Апеннинском полуострове как в единственно возможном доме, став для итальянских городов второй природой и дополнительной функцией интерфейса.

Местные топонимы (на прощание вновь вспомню Пруста) словно бы пришпилены шедеврами к своим местам, которые, кажется, именно из-за этого и становятся неповторимыми. В поездке по Германии, Голландии и Бельгии однажды начинает мерещиться, что города, населенные Северным Возрождением, единым во многих лицах, словно бы повторяются, тогда как итальянское искусство поразительно различается даже в столицах соседних регионов.

Не знаю, как объяснить это точнее, но ощущение неповторимости итальянских городов настигло меня почему-то в Бургундии, где тоже ведь существует вполне разветвленный маршрут, состоящий из средневековых храмов, художественных музеев и мемориальных мест. Как-то в поисках шато, на котором Бальтюс укрылся от мира с племянницей, мы заехали в городок, прославленный не только мощами Марии Магдалины, но и площадью перед готическим собором, откуда начались второй и третий Крестовые походы. По дороге к кафедральному собору я увидел на стенах домов мемориальные доски, посвященные Батаю и Роллану, а потом мы заехали в соседний бургундский городок, и там вся эта высоковольтная этнография (средневековый собор с неповторимыми капителями, чудеса окультуренного ландшафта, первосортный набор местных гениев, прославившихся, разумеется, в Париже) повторилась вот этим умиротворенным состоянием вечно цветущего боярышника, естественным для пожилой и размятой веками культуры, которой, быть может, не хватает точки. Не какого-то там конца культурной истории, связанного с исчерпанностью того или иного периода (как это бывает у нас в России, где пространств много, а искусства не очень), но многоточия, переходящего в многослойный прирост, неотторжимый от места. В Италии этот культурный слой, помимо всех прочих черт, присущих инфраструктуре европейского урбанизма, почти всегда олицетворяется набором неповторимых памятников, которые «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать» и не унести с собой – их можно только рассматривать, чтобы образ остался где-то глубоко внутри. Заархивированным, самопроизвольно раскрывающимся файлом.

Все европейские города неповторимы, но только в Италии есть ощущение, что улицы нарастают вокруг храмов с фресками и музеев примерно как скорлупа, скрывающая ядро. Туристами мы видим и собираем в лукошки лишь эти неповторимые сущности, непонятно каким образом влияющие на местных и на приезжих.

В том, что это влияние есть, никто не сомневается, но как оно формирует внутри людей зоны мерцающего идеала, не знает никто. Раньше, когда я был моложе и путешествовал методом погружения в искусство, мне казалось, что важно само это количество времени, проведенное на территории искусства, ведь монастыри и храмы, библиотеки и пинакотеки, археологические зоны и замковые комплексы важны пространством вненаходимости, очищенным от «злобы дня». Туда люди приходят смотреть на прекрасное, а не переживать очередную политическую глупость, цены на мясо и прочую сермягу (хотя, конечно, многих тяжелые мысли не оставляют и «там, внутри», позволяя рассматривать достижения чужого опыта поверх барьеров «бытового сознания»), значит, проводят какое-то количество минут и даже часов вне привычного мира.

Музеи делают нас лучше и позволяют собраться, поскольку мы приходим туда за явлениями, давно исключенными из жизни. Однажды количество переходит в качество, по крайней мере, мы бессознательно надеемся на это.

Иначе я просто не смогу объяснить, зачем мне чужой, хотя и, может быть, исключительно великий опыт. С возрастом своего вроде девать некуда.

Города, выпавшие мне этой осенью, становятся в очередь и дышат друг другу в затылок – точно это не я посещал их, чередуя как на живую нитку (в путешествии была масса импровизации и спонтанных порывов, следующих за движениями души и интереса, самочувствия и сиюминутного настроения), но они пришли на прием к заезжему молодцу, демонстрируя, чем богаты.

Они же как люди, ничто человеческое им не чуждо. У каждого собственная гордость и судьба, неповторимый узор