Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

Все это было верно в определенном времени и пространстве, все было идеально, но не остается идеальным. А Франция в это верит. Франция верит в «постоянство», верит в «границу», в свои границы, которые были границами для других, поскольку она первая их установила. Пока весь мир был так или иначе французский, Франция являлась истиной, потому что, бесспорно, она смогла в свое время лучше всех синтезировать равновесие во всех сферах. Когда де Местр писал «Fragments sur la France», все это было верно, потому что Франция действительно бежала впереди во всех областях. Важно подчеркнуть это «во всем», потому что, говоря сегодня о Франции, люди склонны разделять материальные и нематериальные факторы, забывая некоторые вещи и слепо ссорясь.

Одно из основных обвинений, предъявляемых сегодня Франции, заключается в том, что она не впряглась вместе с другими в телегу прогресса, а держалась особняком. Однако сегодня мы знаем, что то, что еще десять лет назад считалось «прогрессом», изменило свое значение. Каждый культурный человек уже, наверное, понял, что машина, по своей сути, не является прогрессом. Франция инстинктивно понимала это давно, не осознавая, однако, что даже этот «прогресс» вызывает изменения и должен заставить человека измениться, что человек не может не меняться. Франция защищала себя от «прогресса» в кавычках и от прогресса без кавычек, и отсюда ее очарование. Но, защищая себя от чисто внешнего прогресса, она защищала себя и от прогресса мысли. Это может показаться парадоксальным, если не понять, что эта «свободная мысль», этот идеал человека, все, что дала нам мысль XVIII и XIX веков и что Франция так великолепно материализовала (на словах) и сделала удобоваримым, — все это еще вчера было истиной, а сегодня это лишь малая ее часть.

Когда Франция и ее культура были на пике своего развития? Когда она опережала всех в прогрессе не только духовном, но и в МАТЕРИАЛЬНОМ. Ее успех и величие — это период, когда она, задавая тон в интеллектуальном прогрессе, смогла осуществить прогресс внешний, технический, создавая между ними культуру, то есть равновесие. Ее собственный успех, один из самых блестящих в истории (наряду с Грецией), внушил ей уверенность, что ЕЕ равновесие является величайшим, какое только человек может достичь здесь, на земле, и что бы ни случилось, идеал человека остается прежним, как и его счастье. Франции удалось быть счастливой, пусть другие делают так же, и тоже будут счастливы. Пока она действовала как единое целое — и духовно, и материально, другим удавалось быть счастливыми. Сегодня другие народы превзошли ее в материальном отношении, не достигнув собственного прогресса в духовном плане. Франция частично модернизировалась, не продвигаясь вперед в сфере идей. Непонимание растет.

Мессианство, слепая вера в неизменную природу человека, граница, постоянство — основные элементы Франции. Между тем мир движется вперед, усложняется. Ясной, но поверхностной философии XVII века недостаточно для решения проблем, с которыми сегодня сталкивается человек. Пеги говорит, что все теле-, -скопии и — графии не меняют сущности человека и что культурный человек не может представить, что значит хотеть превзойти Платона, но он ошибается. Вскоре, возможно, потребуется превзойти Христа, а не Платона, чтобы жить в каком-то равновесии. Возможно, что сегодня в определенном смысле сотни тысяч людей в каждом из бесчисленных концлагерей Европы и Азии ежедневно превосходят Христа, чтобы выжить. Еще не все сказано, что бы ни думал Лабрюйер{29}.

Сопоставление этих двух фрагментов, де Местра и Кайзерлинга, — лучшее доказательство тому. Было время, когда понятной и простой философии XVIII века хватало там, когда французская концепция человека полностью соответствовала концепциям других, когда Франция создала современного человека по своему образу и подобию и когда ему это нравилось. Но сегодня конфликт превращается в дискуссию между родителями и молодым поколением, в которой родители стоят на своем.

Введение Кайзерлинга в анализ Франции подтверждает то, что сразу бросается в глаза при наблюдении за французами. Француз не понимает, что такое дух. Если бы он его понимал, он не стал бы унижать его сегодня на каждом шагу. Разум нельзя унижать, потому что человеческий разум — бл… от рождения, он всегда может дать всё и всем, и прежде всего главному клиенту, то есть мне. Разум дает сейчас Франции все, чего она желает. В процессе Возрождения, открывая природу и человека, Франция отняла у человека самую легкую для понимания часть — разум. Она приравняла развитие человека к развитию разума. Французский esprit, то есть дух, содержит в себе гораздо больше элементов разума, чем где-либо еще. И это линия ее развития, линия ее равновесия. Французское равновесие, которое представляет собой не столько равновесие духа, сколько равновесие разума, создало тип человека, в котором разум убил дух, или, выражаясь по-другому, тип человека, в котором разум укротил то, что остальной мир и даже англосаксы считают духом.

Таким образом, Франция и французы обладают наибольшим равновесием среди всех стран и народов. Эта рационализация, интеллектуализация всего зашли так далеко, что стали иррациональными, догматическими. Франция застряла в иррациональном рационализме, в «credo quia absurdum», вечно ерзая в очень ограниченном пространстве своего интеллектуального горизонта. Попав в автоматизм разума, в интеллектуальный фордизм{30}, ей грозит слепота. И действительно, Франция все больше перестает видеть, все больше теряет из виду целое и все меньше понимает проблемы современного человечества. Дезориентированная, она бежит в прошлое, elle refuse le présent[702].

Может ли мир жить без нее? Не думаю. Ее чувство меры, границы, постоянства и связи (согласованности) всегда будут востребованы. Но она упрямится, артачится мысленно, обижается или снисходительно улыбается. «Посмотрите на меня, — говорит она, — посмотрите на мой Париж, на мои городки и на утопающие в подстриженном ландшафте деревни. Где вы найдете то спокойствие, то „вчера“, которое вы так часто принимаете за „сегодня“? Где еще человеческое счастье, маленькое и повседневное, как хлеб, лучше реализовано? Где человек был в большей гармонии со своим окружением и самим собой, если не у меня? Где вообще человек мог быть больше человеком, чем здесь, в стране тишины и эффектных гроз?» Да, это правда. Но поддерживать это равновесие становится все труднее; рационализированное (как сотрудничество), находящееся в гармонии с человеком и миром прошлых веков, оно сегодня становится неразумным, а теперь, возможно, даже смертельным. Внешнее «вчера» Франции, все еще живое и столь очаровательное, в сфере мысли не может длиться долго. Это грозит ужасным «промахом».

Анатоль Франс в своих детских воспоминаниях, пожалуй, лучше всего описывает